«Ласточки над землей стелются, – говорит бабушка. – Потому и не тянет, треклятый», – сжав кулак, она грозит проклятому дымоходу.
Ты был прав, батюшка. Звуки л, а, с, т, о, ч, к, и для меня не имели никакого смысла; негромкое кудахтанье кур значило для меня ровно столько же, сколько эти звуки из белых бабушкиных губ. И все же я на минуту забываю о своих палочках и гляжу через проем открытой двери в мир, где низко над землей, ловя мошек, носятся ласточки, а за ними сохнут разметанные сети – вечером их забыли сложить, – облипшие всяким мусором, илом и рыбьей чешуей. Если смотреть из домика, спутанная сеть местами сливается с метелками тростника в дельте реки. Над мирно струящейся водой гнусаво кричат черноголовые чайки. С такого расстояния они кажутся похожими на потрепанные ветром сгустки предрассветной мглы. Чистая правда, бать. Я все это прекрасно помню.
Бабушка снимает с плиты сковороду и высматривает пламя через чугунные конфорки: нет, снова потухло.
«На тебе, – говорит она, – упырь его, видно, обуял, – и вдруг хлопает себя ладонью по лбу. – Господи ты мой, что за память!»
Она начинает сначала. Вот настрогала лучинок со старого поленца. Открыв дверцу, раскладывает щепки рядком вокруг дров и разжигает. Дым лезет на кухню, но теперь бабушка знает, что делать. Второпях зажигает лучинку и сует прямо в дымоход.
«Надо огню путь указать. Печка давно не топленная: откуда ж огню знать, куда идти».
Бабушка наливает на сковородку подсолнечное масло и, обваляв в муке пойманных ночью усачей, аккуратно раскладывает их в раскалившемся жиру.
Заменить ее было некому, так она сама, зайдя по грудь в воду, закидывала сети, сама и вытаскивала их на рассвете, когда рыба перестает идти. Сам понимаешь, отец, даже летом забредать в речку в четыре часа утра зябко. Потому бабушка опрокидывала стаканчик пива, которое сама и варила. Три стакана такого пива валят с ног дюжего молодца. Тебе, тятенька, с лихвой хватило бы и двух с половиной. Зато после такого стаканчика вода уже не кажется холодной. Стаканчик этот потом до самого обеда вынуждал ее ахать, охать и со мной калякать.
«Ох и местечко эта Птичья канава – лучше не сыщешь. В ней всегда полно усачей».
Пламя, найдя дорогу в дымоход, разгорается во всю мощь, и рыба начинает подгорать. Бабушка снимает сковороду и, причитая, кладет на дырку еще две конфорки.
«Наша тетка, та, что на опушке, за всю жизнь так этих печей и не узнала. Бывает, заходишь к ней, там посреди избы в земляном полу очаг, над которым еду и готовят, чугунок на крюк повесив. А дыму! От кровли до поясницы – так все и ходят, согнувшись в три погибели. Дедунчик ейный, бывало, сгорбившись до самой земли, ходит с длиннющей трубкой вокруг огня и знай поддувает». – Она всегда, батюшка ты мой, показывала, как, скрученный, будто самокрутка, ходит в дыму теткин дед.
