– Спокойной ночи, – произнес граф и пошел через сад к своему скакуну. На полпути обернулся: – Ее зовут Пиме.
Ландыши, казалось, обезумели: их запах бушевал в воздухе, и неизвестно, не стал ли запах на самом деле звуком, потому что у меня звенело в ушах. Я натянул на голову одеяло, но звон не умолкал. Словно дело было в середине лета, и на лугу правил бал ночной ад саранчи и сверчков.
По прошествии месяца, а то и более с той памятной ночи меня навестили Пиме с Криступасом, и я, как мне ни было тяжко на душе, попытался их отговорить, предлагал выждать, не жениться, под тем предлогом, что время сейчас смутное, может начаться война и разлучить молодых. Ничто не помогло. Их решимость, особенно у Криступаса, была очень твердой, и я спрятал в Святое Писание листок с их именами, а в первое воскресенье огласил с амвона их имена. Молодой граф демонстративно покинул церковь в сопровождении нескольких ранее не виденных мною юношей с решительными лицами. Меня удивило то, что вместе с графом вышел и Альбас, сын рыжего лекаря. Что связывало его с графом Жилинскасом?
Девушка эта, Пиме, была очень красивой. Она заставила меня о многом задуматься. Я не сомневался, что графская любовь к ней не имеет будущего. Даже если б они повенчались, граф понемногу начал бы ею гнушаться, слишком уж большая между ними была разница. Граф требовал бы от нее больше, чем она сможет дать. Разница в воспитании и образовании сказывалась бы на каждом шагу. Она утомила бы их и не принесла обоим ничего, кроме страданий. Графу, жаркая кровь которого бурлила ключом, было бы особенно тяжело, но страдала бы и девушка. Скорее всего, это была бы тихая терпеливая мука, облагородившая в старости ее лицо, придавшая ему возвышенной, как у святой, красоты.
Итак, Пиме показалась мне необычайно красивой, и я даже склонялся к мысли, что ей удалось бессознательно освободиться от того, что свойственно всем женщинам. Я знавал женщин, пытавшихся как-то избавиться от своей бабьей природы, но, увы, до сих пор так и не встретил ни одну, которой это удалось бы. Все они слишком захвачены мирскими делами в худшем смысле этого слова, их бытие тщетно и суетно – они уже утратили животное бытие, а человеческого еще не обрели. И бытие их потому напоминает вещную жизнь, не всех вещей, а лишь существующих… да, существующих и не более того, но претензии у них не хилые, словно они живут для кого-то, ради чего-то. В духовном смысле они – выродившиеся существа, словно увечные дети, которые огорчились бы, поняв, что они калеки, что им пристало сетовать на судьбу и быть несчастными. Пиме была прекрасна, и ничего удивительного, что вокруг нее бушевали страсти.
