Я сделал шаг к Лашукасу, чтобы взять у него письмо. Он сунул руку в карман и вытащил нож. Не следовало ему, тятенька, это делать. Если бы он только наставил на меня штык своего ружья, наверное, все еще можно было бы остановить. Но он извлек нож, и я потерял всякое соображение.
«Руки!» – взвизгнул Казимир.
Значит, я был прав: все у них было продумано. В то же мгновение, когда я своим штыком проткнул Лашука, он еще успел перерезать узы Казимира. Добро бы он дал деру, Казимир этот. Конечно, я бы за ним погнался, но он бы остался жив. Увы. Когда я склонился над Лашуком – мой штык попал ему в бок, и он еще дергался, а кровь вприпрыжку бежала из зияющей раны, – так вот, когда я нагнулся, чтобы забрать письмо, в руках Казимира уже было ружье его сообщника, и он целился прямо в меня. Едва я успел сунуть письмо за пазуху, как он выстрелил и ранил меня в правую руку. Тогда я поднял с земли нож Лашукаса, и в одно мгновение все было кончено. Казимиру повезло куда больше. Когда я наконец встал, он уже не шевелился.
– Это страшный грех, Мейжис.
А то нет. Когда, в конце концов, я начал спускаться с холма, их кровь тонкой струйкой текла мне вслед. Если б не река Нявежис, дедушка, я думаю, она бы меня досюда выследила. Но тогда мне было все равно. Письмо было у меня, и я знал, что больше ничто не помешает отнести его по назначению.
Я ступил на паром, и паромщик тотчас же оттолкнулся от берега. Клянусь тебе, на его лице я увидел жалость. Он напомнил мне о присяге, которую я дал моей девочке.
Как ты думаешь, нас зароют, дедулечка? Я думаю, что зароют, но не как трупы, а как семя, которое непременно чем-нибудь прорастет.
Мы стояли неподалеку от лошадей, почти совсем стемнело, ручей, невидимый нам, журчал где-то рядом. Блажявичюс курил папиросу, полуотвернувшись от меня и пялясь на черные пятна деревьев в саду.
– Ты видел, как это случилось? – спросил я.
Он ничего не ответил, только закивал часто-часто. Потом добавил:
– Я стоял в каких-нибудь десяти шагах.
Значит, можно было и не стрелять в этого татарина, но отец сказал «довольно», и все было кончено.
– Какое у него было в этот момент лицо? Я о капитане Уозолсе.
Блажявичюс пожал плечами:
– Лицо как лицо. Как обычно. При чем тут лицо?
– Ну, ясное или хмурое?
– Брось ты… – пробормотал Блажявичюс. – Будто ты батьку своего не знаешь. Светился весь, как ясный месяц, а после дал нам коробку папирос за этого татарина.
Я плакса, у меня на глаза тут же навернулись слезы. Но думать и чувствовать это не мешает. Ну погоди, капитан, сказал я себе. Еще посмотрим.
