– Не беспокойся, сыночек. Все мне отлично понятно.
Потому изредка, когда моя решительность давала крен, и тому виною была Регина, я снова бил ее. Да, дедушка, мне неприятно говорить об этом, но это правда, а мне хочется, чтобы ты знал всю правду. Всю или почти всю. Чем больше, тем лучше. Так вот, какое-то сомнение все чаще и чаще охватывало меня, и я почувствовал, что далее откладывать невозможно. И я совершил его, тятенька, свое преступление, за которое уже успел получить что мне причиталось.
– Ты совершил его, Мейжис… И какова была цена наказания? Я спрашиваю тебя, Мейжис, а у самого кожа гусиной стала.
Ни больше ни меньше, тятенька, как вся усадьба моих приемных родителей, со всеми постройками и всем скарбом, который в ней был. Ты знаешь, старенький, мне мил огонь, он мне сродни… Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Гора у меня скатилась с плеч, когда я увидел громадные столбы искр, взвивающиеся в самую середину неба, великанские языки пламени, словно само солнце спустилось на землю. Я все хорошенько обдумал, отец, пожар случился внезапно, никого не удалось спасти из этого костра, ни малой соломинки. Люди как стояли, так и остались. Н, вот, поджег я усадьбу, освободился от своей ноши, и тут мне стало жалко людей, оставшихся на бобах. Они не причитали и не голосили, как евреи, просто стояли, такие притихшие, убогие. Господь свидетель, мне стало их жалко, тятенька. Они же, в сущности, неплохие люди. Пригрели меня, кормили, одевали, а я вон как их отблагодарил.
– Щедро, Мейжис.
Верно, отец. Но ты сам подумай, старинушка, разве богатство может возместить человеку духовный ущерб? Я ведь все взвесил, дедунечка, ты не думай. Все хорошенько обдумал. Мы были в расчете, и теперь я с чистым сердцем жалел их…
Это был второй пожар в моей жизни и, по правде говоря, последний, потому что ни один из виденных позже не был так велик и не ранил меня так сильно. Да и что это был за пожар, дедушка! Ничего красивее я в жизни не видел. Клянусь тебе: пламя цвело и пело, словно красные розы или оранжевые настурции, если представить его застывшим, неподвижным. Но оно двигалось, отченька. И, поднимаясь вверх по стенам зданий, было похоже на сверкающий плющ, выстреливающий свои побеги на стволы трухлявых деревьев. Когда все вдруг стало одним огненным комом, вокруг на целую версту стало светлее. Пламя выло. Стонало и вздрагивало, как женщина. Пламя было страстью живою, дедусь, но ни одному человеку не пережить такой страсти, потому что надо совсем ума лишиться, чтобы такой отдаться. Оно уничтожало, отченька. Все в нем гибло. Страсть уничтожала неживые предметы. Она пожрала дерево, железо, ткань. Страсть человеческая сама по себе не сумела бы уничтожить вещи, на это способна лишь страсть огневая. И все же она – порождение человеческой страсти. Она была моим творением. Я стоял поодаль, никем не замеченный, но все видел, следил за всем и всеми, не отводя взгляда, и любовался всласть. Пусть мне выколют глаза, но в тот миг, когда дом, застонав в последний раз, рухнул, брызнув роем горящих искр, я услыхал, как тихо-мирно звенят там часы марки Бехера. Таков был конец, дедушка мой милый.
