То-то, дедунька, как она ко мне присохла, так никак отсохнуть не могла. И вот однажды, когда я, увидев ее, пошел было прочь, она забежала мне за глаза и, вся дрожа, с горящими зеленым пламенем глазами – никогда этого не забуду, дедонька, – сказала:
«Гнида ты, Мейжис. Ты мерзкий веснушчатый сукин сынок. Мать твоя сдохла от… – не помню этого слова, тятя, – и ты ее стоишь».
Может, она еще что-то говорила, не знаю. Не надо ей было упоминать мою мать, мое прошлое. Мир вспыхнул в моих глазах и загорелся, как пересохшая копна сена. И, видит бог, отченька, тогда я, поди, ее уже любил немного. Потому что когда я очнулся, мои руки сжимали ее тонкую шею. Но она была жива. А ты ведь знаешь, что со мной такого никогда не бывало. Я отпустил ее, встал и принялся пинать, стиснув зубы, потому что сам себе был противен. Я бил ее и пинал, а она лишь обмирала, закрыв глаза. С каждым ударом ее бледное лицо дергалось. Она шептала: ах, Косматик, ах, Косматик, – и все пыталась улыбнуться, но не могла. В конце концов она меня одолела, отец. Это была ее последняя карта, самое большее и лучшее, что она могла придумать, и ей удалось. Она заставила вскипеть мой тихо булькающий дух и повернула его к себе. Наконец я увидел, какая она, добрая и красивая. Я любил ее. Ты не можешь представить, дедунь, как гадко у меня было на душе, что я колошматю ее, свою любовь. Но она поняла наконец, что я люблю ее, и была счастлива.
Ты думаешь, что с той ночи я повел себя иначе? Куда там! Я и дальше избегал ее. Но теперь она знала, что имеет надо мной власть. Я был единственным, кем она хотела овладеть, – и овладела. Теперь, услышав ее зов, я не бежал прочь и не прятался, она, дрожа от счастья, обнимала меня и принималась мурлыкать. Но это было уже мурлыканье не от жалости, а по любви, и я его понял.
– Что она тебе говорила, Мейжис, сыночек?
Она нашептывала мне на ухо всякие там словечки, в них был и упрек, и нежность, и они так ладно друг с дружкой складывались в одно. Однажды она прошептала мне:
Вот идет домой от другого.
Чтоб разнообразить путь свой.
Может быть, на тебя она смотрит,
Полумесяц ночного бденья.
О как на рассвете ты бледен!
«Что это за слова? – спросил я. – Откуда они? Что они значат?»
«Это твои слова, Косматик. Ты бы должен мне их нашептывать, но ты молчишь, потому я говорю их за тебя».
Вот что она ответила мне, отченька. Но все равно я старался видеть Регину как можно реже. Я боялся, дедунечка, что, влюбившись, не совершу преступления, которое обязан был совершить, чтобы в мире вновь воцарилось равновесие, – ведь я уже обмозговал его как нельзя лучше. Боялся, что любовь может помешать мне. Я сердился на нее, зачем она заставила – как иначе это назовешь? – меня влюбиться. Ты когда-нибудь любил, отченька? Знаешь ли, что это значит? Тебе понятно, о чем я говорю?
