на мужа, ни, в конце концов, самому судье, потому что перед тем, как произнести, он упорно повторял их про себя.
– Извольте не беспокоиться, – сказал я. – Я тут побуду.
Судья улыбнулся, кашлянул, потряс головой, словно вытряхивая капли воды из волос. Откуда у него в волосах эти соломинки? Может, они спят на сене?
– Я пошел, – сказал наконец судья, взял руку жены, поцеловал ее в ладонь и вышел, оставляя нас наедине.
Мне стало неловко: о чем говорить? Я сел на скамью, раскрыл свой альбом и принялся рисовать рыб. Настроения у меня не было: во время этого путешествия я всего навидался, всяких существ рисовал. Но что поделаешь… Хотелось вернуться домой, отдохнуть от отца, от провонявших табаком солдат. Да, видно, раньше чем через неделю не выйдет.
Тогда мне вдруг показалось, что скамья подо мной дрогнула. Это знак, снова знак. Второй раз уже сегодня. Меня прошиб прохладный пот. Я вздрогнул и застонал. Женщина обернулась. Я заметил испуг на ее лице, и мне подумалось: да, да, смотри на меня, тварь дрожащую, стонущую, полуобморочную, я ведь тварь мутная, какая-то непонятная, смотрите все (я кипел, как котелок с порохом). Крестная предвидела, что такое случится. Предупредила: если мне будут являться знаки, все станут смотреть на меня с брезгливостью. Призналась, что в юности ее считали ведьмой.
Я знаю, чтó эта женщина сейчас думает. Ей кажется, что, рисуя, я прихожу в такое исступление, что… (не знаю, как это называется). Ей кажется, что я очень одинок. Вот-вот начнет меня жалеть. Но я вовсе не одинок. У меня в голове есть все, что нужно, чтобы я таким не был.
– Вашей матери не было страшно отправлять вас в такой дальний путь? – спросила она, растапливая печь.
Но в этот момент я думал о другом, и ее вопрос прозвучал для меня как-то иначе.
– Что-то случилось, – откликнулся я, не поднимая головы от листа бумаги. Потом все же выпрямился, огляделся, но сразу не понял, где нахожусь.
– Где мы?
– В Серяджюсе, – растерянно ответила она.
– Ах да, да. Вы спрашивали… Нет, она сама хотела, чтобы я поехал верхом, в одном отряде с солдатами. Долго уговаривала капитана.
Теперь она размышляла, почему я назвал отца капитаном. Наверное, думает: что за люди такие? Они хоть в церковь ходят по воскресеньям? И в том же духе.
– Вот оно как, значит, – сказала она и снова нагнулась, пытаясь поглубже засунуть полено.
Я смотрел на ее голые руки, на ощупь ищущие подходящее поленце. Лицо все еще было повернуто к огню. Белая накрахмаленная блузка прилипла к крепкой талии. Затем мой взгляд привлекла грудь. Судейша едва наклонилась, и груди свесились, виднеясь во всем своем великолепии. Соски уперлись в ткань и напоминали два желудя: большие, торчащие. Помню материнскую грудь, которую я когда-то сосал вечерами (этого отец, по словам крестной, не может мне простить), помню со всеми подробностями, потому, встретив какую-нибудь женщину, я ненароком вперяю взгляд в ее грудь, сравниваю с материнской. Чаще всего выигрывает мать, и тогда женщина перестает меня интересовать. Но порой, когда груди кажутся мне чем-то необычными, формой, величиной ли или, напротив, малостью своею, мною овладевает такое чувство, будто я в самую грозу стою под высоким деревом, хотя знаю, что стоять там опасно, надо поискать деревья поменьше, в которые не ударит молния. На сей раз я почувствовал, будто стою под особенно высоким деревом, и опять вздрогнул. Но теперь это не было знаком. Женщине по полу передалась моя дрожь, и она покраснела. Бросив быстрый взгляд в мою сторону (я глядел на нее, подперев рукой голову), она прошептала:
