– Пойдем, мой мальчик, – сказал мировой судья, протягивая мне руку, чтобы я за нее ухватился.
Но я не взял его руки. Мы перешли мост, на поверку оказавшийся двумя-тремя колодезными кольцами, засыпанными сверху гравием, спустились с насыпи и пошли вдоль речушки к усадьбе. Судья шагал широко. Лицо его было слегка смущенным. Он чувствовал долг что-то сказать мне, что-то объяснить, но не знал, что именно. Поэтому он ограничился тем, что пнул попавшийся под ноги камешек, и тот со всплеском упал в воду. Судья взглянул на меня. Тогда мне вздумалось немножко сыграть отца. Лицо мое стало непроницаемым. Я даже не глянул, куда упал камешек, хотя любой другой на моем месте сделал бы это чисто механически.
Судья Крамонас открыл калитку и пропустил меня первым. Когда мы подошли к дверям, он крякнул:
– Ну-ка, сумеешь сам их открыть? – но тут же окончательно смешался, осознав всю несуразность своего вопроса. Я, однако, даже не взглянул на него, преспокойно отворил дверь и переступил порог.
За порогом была кухня, совершенно пустая, лишь булькающие кастрюли свидетельствовали о том, что кто-то есть неподалеку. Судья, словно гость, постучал костяшками пальцев в дверной косяк и позвал:
– Анеле.
Я увидел «плотного сложения», как выразилась бы моя крестная, но стройную женщину с длинными каштановыми волосами, волнами ниспадающими на плечи. В руке она держала частый костяной гребень. Она стояла в дверях, и, хотя была высокой и крупной, казалось, что солнце, сияющее в окно за ее спиной, просвечивает эту женщину насквозь.
Женщина, молча улыбаясь, смотрела на нас. Я поднял голову и взглянул на судью. Тот тоже едва заметно улыбался. За порогом дома пропал человек, рубивший траву резкими ударами хлыста, исчезли сковывавшая его лицо значительная мина (в разговоре с моим отцом), смятение (когда мы шли рядом вдоль речки, и он не знал, что сказать). Все это осталось на солнцепеке за порогом. Теперь его лицо разгладилось, он, прищурившись, смотрел на жену, а ее губы и ресницы чуть-чуть дрожали, словно крылья бабочки, сдутой ветром в одуванчики.
– Это сын капитана Уозолса, – сказал мировой судья. – Я должен идти с ними, хотя мне не хочется. Я хотел бы остаться с тобой. Сам не знаю, зачем я туда иду. Наверное, людское мнение для меня значит больше, чем я до сих пор полагал… – Слова, будто клочки бумаги, витали по кухне, потому что никому до них не было дела: ни мне, потому что не мне они предназначались, ни супруге судьи, потому что, бог знает отчего, она их не слушала, лишь
