В наручниках, в колодках я пытался идти, но падал, вставал, снова падал, каждый раз стеная, но не от боли, скорее от удивления: что происходит, как это у меня ноги свело? Тогда на минуту у меня просветлело в глазах, я уковылял к нише в стене, сел поодаль от других, скрючившись, свесив руки, пальцы которых, словно принадлежа другому телу и повинуясь приказам другой головы, очень нежно и осторожно катали мелкие камешки и подсохшие катышки навоза.
Больше я не рыпался, отец, сидел себе, прислонившись к стене, вперив устрашающе пустой взгляд в пыльное окошко. Моим товарищам по несчастью я, наверное, напоминал побитую овчарку, бегающую по кругу с высунутым языком. Я сломался, батюшка. Ты меня понимаешь? Каждые несколько минут тело мое сжимала судорога. Конвульсии стискивали дрожащие мускулы и грудную клетку, позвоночник выгибался вперед, треща и пища, словно несмазанный, челюсть совсем отвисла, чуть не касаясь груди, и приятели мои видели пену и коричневые зубы у меня во рту. Лишь одни мои руки во всей этой агонии были исполнены покоя, тонкие пальцы медленно двигались, заботливо ощупывая каждый бугорок земли, каждую соломинку, до которой могли добраться.
Муки мои, батюшка, невозможно описать словами, они даже мне самому были малопонятны, ибо как возможно так страдать тому, кто не раз причинил столько мучений ближним. Ведь, претерпевая такие страсти, можно сказать, – учась терпеливо мучиться, я, казалось, и цветка не смог сорвать, не терзаемый совестью. Кое-кто из заключенных порывался мне помочь (может быть, даже не из жалости, а от подобострастия), но не осмелился. Да, батюшка, страх. Меня боялись. Даже Криступас Гонтас, бывший ничуть не меньшим, а может, и большим злодеем, чем я, и тот боялся меня. Из опасения утратить авторитет Гонтас сидел, привалившись к стене, и улыбался, не говоря ни слова и не встревая в споры. Но глаза его бдительно, внимательно следили за мной сквозь полуопущенные ресницы: Гонтас меня боялся.
С наступлением сумерек, слыша треньканье солдатских котелков во дворе, заключенные встрепенулись. Они были голодны и теперь проклинали не только свои ушибы, но и солдат, из-за которых они должны помирать с голоду.
– Эй, слышь, они хотят нас голодом уморить?
Лишь я один, содрогаясь от странных конвульсий, не обращая внимания ни на голод, ни на жесткий пол, просидел всю ночь напролет в той же позе. Ничто не изменилось даже тогда, когда на заре ворота открылись и грубый голос рявкнул:
