Через несколько дней Фосс поднялся. Воля его была крепка, в отличие от изнуренного тела. Остальным участникам экспедиции также полегчало, и они избавились от лихорадки, Тернер от всего, кроме брюзжанья, а преступный мул – от хромоты. Немец призвал Джадда с Пэлфрименом и объявил о решении выступать на следующее утро.
Все вздохнули с облегчением, потому что бездельничать на заросшем акацией склоне им надоело. С каждым новым путешествием жизнь начинается заново, даже если это путешествие в никуда. Участники экспедиции радостно собирались в дорогу весь день и вечер.
Лишь Дугалд скрючился на корточках в золе у маленького костерка. Старик-абориген как никогда являл собой статую из пепла и обугленного дерева: казалось, только тронь, и его хрупкие ляжки рассыпятся.
– В чем дело, Дугалд? – спросил немец. – Разве ты не рад?
– Черный стар, – проскрипел старик своим самым дряхлым голосом. – Черный слишком стар!
Теперь костяная арфа его тела отзывалась жалобными стонами.
– Черный болеть. Болеть и стар. Хотеть обратно Джилдра! Тут не место для черный умереть.
– Я не дать тебе умереть, Дугалд, – заверил его Фосс.
– Ты дать мистер Фосс умереть! Ты не остановить Дугалд, – ответил черный старик, мрачно глядя на белого человека.
– Как же я дать себе умереть?
– Не сейчас. Не готов. Ты не остановиться, когда готов.
Эта заунывная беседа у костра изрядно повеселила Фосса.
– Старый черт! – рассмеялся он. – Ты еще нас всех похоронишь!
Старик и сам развеселился.
– Не здесь, – смеялся перепачканный золой Дугалд. – Джилдра – хороший место. Пожалуйста! – проговорил он быстро и тихо. – Я уходить Джилдра!
Немец лишь отмахнулся от подобной нелепости и ушел.
Старик продолжал лелеять в себе немощь, на самом деле проистекавшую из плохих предчувствий и страха. Он скрючился у костра, обхватив руками старую пепельную голову. Его терзали враждебные духи незнакомых земель.
Позже, посреди лагеря, постепенно исчезающего в приготовлениях к утреннему отбытию, Фосс заразился унынием старика-аборигена и начал оглядывать почерневшие котлы, загрубевшую от пота кожаную упряжь и самоуверенные записные книжки, в которые он вносил подробности путешествия. И тогда руки его беспомощно опустились. В белом вечернем небе парили пустые коконы-облака, на вид хрупкие и бесплотные, и он с удовольствием забрался бы на них, если бы мог. Поскольку ходить по облакам немец не умел, он продолжал вышагивать по лагерю, и люди бросали свои дела и провожали его глазами точно дети, готовые отвлекаться на что угодно.
