Фосс устал и еще не оправился от болезни, поэтому вскоре ушел и сел возле своего костра.
– Дугалд! – позвал он, приняв решение и взяв письменные принадлежности.
Ветерок ворошил плотную бумагу и шуршал ею, словно это была кора или веточка; без защиты человека он подхватил бы ее и растерзал, ведь для жадных уст пыли безупречная чистота бумаги поистине ненавистна.
Черный старик пришел на зов.
– Дугалд, – сказал Фосс, успев разволноваться или же просто рассердиться, – hör’wohl zu. Завтра утром ты уйдешь в Джилдра. Verstanden?[23] Возьмешь лошадь у мистера Тернера. Старая, бедная лошадь, лучше пусть в Джилдра.
– Да! – засмеялся Дугалд. – Старик тоже в Джилдра!
– Точно, – кивнул немец. – Wart nur[24]. Отдашь лошадь Дугалда мистеру Тернеру.
– Да, – пробормотал черный старик, приготовившись терпеливо вынести и все остальное.
– Я писать бумага, давать Дугалд письмо, – объяснил Фосс.
Как нерожденное письмо шуршало на его коленях!
– Дугалд нести письмо мистер Бойл.
Слова немца падали подобно свинцовым пулям.
– Теперь понимать?
– Да, – ответил старик.
Темнота вздохнула.
Снова оставшись один, немец положил записную книжку под лист бумаги, на котором сошлась вся тьма, и приготовился писать. Колени его дрожали, что было неудивительно, учитывая болезнь. От костра лился мерцающий свет. Хотя Дугалд давно ушел, Фосс никак не мог начать письмо. Владей он собой в полной мере – непременно сверился бы с четкими записями в путевом журнале и указал свое точное местонахождение. Впрочем, в тот момент он едва ли владел собой. Фосс сидел в богом забытой глуши, где природа настолько поражала воображение, что описать словами ее нереальность на фоне собственной ничтожности не представлялось возможным. И все же он наконец начал писать, вымученно улыбнувшись необходимости использовать некоторые выражения, чья чувственная подоплека была ему неведома.
Фосс написал:
«Моя дорогая Лора!»
Обратившись к ней столь коротко, будто и в самом деле ее знал, мужчина снова заколебался. Он понимал ту часть себя, немощную, в которой зародилась потребность в этой женщине. Он был знаком с нею по нескольким холодным беседам и одному жаркому спору. К тому же они встречались в проблесках прозрения и во снах. Вне зависимости от того, давало ли подобное знание, пускай во многих аспектах весьма запоминающееся и очень личное, достаточное основание для такой вольности, Фосс нежно коснулся буквы «Л» пером и продолжил:
«Твое письмо принесло мне огромную радость! Не стану говорить, что оно стало для меня единственной радостью, потому как я на пути к исполнению своей огромной и давно вынашиваемой цели. Все эти нежданно посыпавшиеся на меня удачи иногда сбивают с толку, и ты убедишься, что у тебя получилось подвигнуть меня на некую долю смирения, коим ты так восхищаешься и коим так мечтала меня наделить! Хотя в других я и не способен восхищаться этим качеством, а в себе считаю проявлением слабости, я все же принимаю его ради тебя.
