– Человек делает то, что может, – ответил Джадд, который предпочел бы кошку о девяти хвостах этому бичу одобрения. – Кроме воды! – выпалил он.
Губы его искривило постыдное умиление. Ему действительно пришлось прокипятить в котелке с тиной тряпки, из которых он делал припарки на живот немцу. До удара копытом, расцветившим ее в шафран и пурпур, эта часть тела была цвета слоновой кости, очень худая и скрытая ото всех, поэтому каторжнику приходилось постоянно отворачиваться и смотреть вдаль, чтобы не вторгаться слишком глубоко в чужое личное пространство, неприкосновенность которого он вполне осознавал.
Фосс при подобных обстоятельствах чувствовал себя беззащитным и потому презирал все хвори; он презирал физическую силу, он презирал, хотя и втайне, даже то сострадание, которое учуял в помощи Джадда. Вряд ли его собственная сила от телесной слабости уменьшится. А вдруг благодаря состраданию сила Джадда возрастет?
Он неотрывно следил, как каторжник прикладывает ему к животу горячие тряпки, и теперь поблагодарил того за услужливость, все так же глядя из-под полуприкрытых век.
– И особенно за то, что смогли взять командование на себя.
Джадд застыл на месте.
– Ничего я на себя не брал, просто так вышло!
– За это я и воздаю вам должное, – ответил Фосс, еще пристальнее вглядываясь в лицо Джадда.
– Да, я собрал мулов, – признал каторжник, – велел людям натянуть парусину, зарезать животное к ужину. Послал черных поискать воду. Я ведь человек практичный.
– Мулов надо собирать. Людьми надо управлять, хотя сами они этого не понимают.
Каторжник горячо возразил:
– Нет, сэр, с людьми все не так!
Его трясло, будто открылись старые раны.
– Ладно, Джадд, – рассмеялся Фосс. – От подобных терзаний я вас избавлю.
Тот вскоре ушел, но немец продолжал подозревать его в обладании значительной силой, хотя и в пределах человеческих возможностей. Сострадание или милосердие есть добродетели женские и проистекают из чувств, присущи лишь человеку и ограничивают волю.
Итак, немец презирал то, чего особенно желал: содрать китовый ус со стебля лилии и впиться поцелуем в плоть ее уст.
– А-а-а! – закричал он, потеревшись лицом о седельную сумку.
Фосс затих и неподвижно лежал на голом склоне холма. Он думал о женщине, чье согласие делало ее его женой. Безумная похоть покинула и тело, и корявые деревья. В тот час небо расцветало, и видно было далеко. Он лежал, спокойно дыша в единении земли и света. Он лежал, думая о жене, из чьих рук принял бы спасение, стоило ему отречься от пламенной короны ради кольца из скромного золота. Этот вечный вопрос впивался в него холодным железным крюком.
