Выйдя из-за перегородки, Бойл почесал подмышку и счел необходимым объявить:
– Добро пожаловать, Фосс, в мир людских слабостей.
Наконец-то он был счастлив. Он вспомнил, как желтая женщина прижималась к нему животом по другую сторону сна.
Фосс заворчал. Он пришел в ярость. Целый день он походил скорее на скелет, чем на человека из плоти и крови. Все его дни растрачивались впустую на мелкие дела. Ноги немца отяжелели от пыли, пока он расхаживал между навесом, палаткой и скотным двором. К нему снова вернулось отвращение к людям, особенно к тем, кого ему навязали против воли. Пустые лица, подобные бумажным змеям, что навеки привязаны к земле или же судорожно подрагивают на теплом мелководье нижних слоев атмосферы и машут прикрепленным к спине хвостом, могли помешать ему устремиться к апофеозу, ради которого он жил. Фосс в отчаянии гадал, до какой степени другие увлекают его в пучину людской немощи.
Он покусывал перо, сидя над дневником экспедиции, куда исправно вносил действия и факты, и держал в руке узкий прямоугольник чистой сложенной бумаги, чтобы прикрывать страницу от чужих глаз и от пыли, когда в комнату вошел Бойл, хрустя хлебными крошками, обдал его запахом пота и заявил:
– Знаете, Фосс, не хочу лезть в чужие дела, но вот что я скажу: пока вы тут медлите, лучшее время для путешествий проходит мимо.
– Да-да, – откликнулся Фосс, постукивая по странице бумажным щитом, который держал в чистых длинных костлявых пальцах, и нахмурился. – Через два-три дня мы будем готовы отправиться. Мне нужно написать отчет, – добавил он.
– Я вовсе не хочу сказать, что вы мне мешаете, – заверил хозяин и едва не расчувствовался, ведь временами он готов был испытывать теплые чувства решительно ко всем, включая своего странного гостя, которого не понимал, подозревал и порой даже не любил.
Злопамятность Бойлу была чужда. При его любвеобильности нет ничего лучше близкого компаньона, с которым можно сидеть на одной куче навоза и переговариваться.
– Поймите, старина, – сказал он, похлопав немца по колену.
Фосс скривился: через дверной проем ворвался порыв ветра и обсыпал пылью чистую бумагу, вдобавок закатное солнце его ослепило.
– Я не намерен причинять вам неудобства дольше пары дней, – проговорил он.
Повторив свое обещание во второй раз, он понял, что поставил на кон все. Таким образом, винить за собственные человеческие слабости ему было некого. Он прильнул к ее длинным, холодным, блестящим косам и почувствовал, что они его душат.
