Фосс дернул головой.
– Ваши сантименты, мистер Пэлфримен, порой вызывают тошноту. Как бы ни было велико ваше сочувствие к этому человеку, вряд ли разумно брать на себя вину за опасного преступника, каковым он, несомненно, и был в большей или меньшей степени.
Пэлфримен посмотрел на Фосса.
– Со своими убеждениями я не расстанусь в угоду ни вам, мистер Фосс, ни кому-либо другому.
Фосс поднялся. Его черные сапоги скрипнули.
– Ненавижу смирение! – заявил он. – Неужели человек настолько низок, что должен валяться в прахе подобно червю? Если таково покаяние, то грех куда менее уродлив!
Судя по всему, немец очень разволновался. В мерцании свечей лицо его отливало желтым. Темные губы презрительно кривились.
Пэлфримен ничего не ответил. Он сложил руки в прочный замок.
Фосс немного смягчился, по большей части в отношении себя самого. Он порывисто оглядел тускло освещенную комнату, в которой прозвучали его слова. Тихо позвякивали хрустальные подвески, свисавшие на серебряной проволоке с розеток подсвечников.
В звенящей тишине он принялся кое-как извиняться перед миссис Сандерсон, которая в середине предыдущей сцены резко отвернулась, безусловно, сочтя ее крайне неприятной.
Проигнорировав извинения, она ласково посоветовала:
– Выпейте перед сном теплого молока. При переутомлении оно творит настоящие чудеса.
Вряд ли Фосс собирался последовать совету, но посмотрел на нее с благодарностью.
Он по-своему красив, поняла она, и, вероятно, хочет, чтобы его спасли. Женщина задумалась, расскажет ли об этом когда-нибудь мужу.
В ту ночь Фоссу снилось масло из козьего молока, в котором жена каторжника собиралась вылепить лицо. Вот только чье? Это казалось чрезвычайно важным. Необходимость знать заставляла его кожу сочиться по́том еще долго после того, как сон оборвался и немец лежал, ворочаясь с боку на бок и не в силах обрести себя вновь.
День накануне отъезда из Рейн-Тауэрс выдался спокойным. Такие моменты как нельзя лучше подходят для последних распоряжений. Мужчины проводили целые часы, беседуя с маленькими детьми. Долина была красива как никогда, однако упавшая ночь быстро избавила ее от золотых, синих и фиолетовых красок уходящего дня.
Уже вечером Фосс вышел прогуляться к реке с призрачной форелью. Вчерашний проступок он загладил и даже отчасти преисполнился тем смирением, которое Пэлфримен почитал за добродетель. Немец стоял у коричневых вод дружелюбной реки, журчавшей по камням, и смотрел на оставшийся позади дом, словно привязанный к берегу людскими надеждами и верой, ощущая ностальгию по невинности, чью силу он обычно осуждал, считая ее невежеством или подозревая, что она скрывает под собой обман.
