— У меня есть. — И Никий протянул ему хлеб и сыр, заботливо уложенные Евфимией.
Одноглазый отломил кусок, и Никий с изумлением увидел, что он дрожащими пальцами гладит этот кусок, словно живое существо, и не ест, а жадно вдыхает запах хлеба, втягивает в себя его аромат.
— Хлеб… вырастить хлеб… Какое это счастье! Как истосковались у меня руки по ралу!.. Будешь ты есть, мальчишка? Что ты на меня таращишь глаза? Вот зажарю вместо барана!.. Ты из Рима шел? Родные убиты?
Никий кивнул.
— Я так и думал. А приютить тебя не смог: сам не знал, куда забиться. Как ты оказался у Критогната?
— Он подобрал меня. Я умирал на дороге.
— Так… Похоже на Критогната. Со мной когда-то стряслась беда, большая беда… большей и быть не может. И помог мне Критогнат. Так помог… сам Юпитер[93] Капитолийский не сделал бы больше. Я это помню… и никогда не забуду. Видал, как идут по воде круги от камня? Так вот и добро расходится, широко расходится. К сожалению, и зло тоже… Ну что мы с тобой все разговариваем да разговариваем? Давай есть! Проголодался небось?.. А ты храбрый малый: залез один в такую глушь, на ночь глядя! Молодец! Бери маслин, бери больше… И хлеб же печет Евфимия!
Некоторое время гость и хозяин ели молча.
— Вина нет, мальчуган; есть чистая вкусная вода. Слышишь, журчит ключ? Так вот… В Риме, думаю, ты выучился молчать. Скажешь Критогнату, только с глазу на глаз, не при людях, что Утис шлет ему привет.
— Утис? Никто? Так Одиссей назвал себя Полифему!
— Приятно встретить образованного человека? Вот и скажешь, что Никто шлет привет и помнит, и, если понадобится, пусть Критогнат только скажет слово. Я здесь обоснуюсь надолго… с братьями. Дорогу ты найдешь? Никому только не показывай и не говори… А Никто может при случае помочь… как никто… Что это? Слышишь? Лай, рожки! Похоже на Критогната. Поднять весь свет ради мальчишки, который асса не стоит! — Никто скорчил смешную гримасу.
— И трех овечек, — в тон ему ответил Никий.
— Конечно, овечки главное. — Никто не сводил своего единственного глаза с Никия, и глаз этот смотрел так ласково и так грустно! — Идем, дружище. Вот там, — Никто показал рукой налево, где чернела узкая-узкая щель, — там пещера такой величины, что хоть тысячу овец упрячешь… а здесь, — одноглазый повел рукой вправо, — начинается подъем, долгий-долгий, но пологий и очень узкий. Овцы тебя знают? Ступай тогда вперед, они пойдут за тобой. Я буду идти сзади. Когда я тебе скажу, труби, а раньше нет. Не надо, чтобы меня видели.
