Но в этом крике не было уже тревоги, как в прошлую весну: она приветствовала меня другим уже голосом, в котором были довольные, счастливые нотки.
— Клуша! — кричу я в ответ. Она узнала меня и что-то еще прокурлыкала и, словно довольная, полетела дальше к колонии и уселась на родную скалу.
При виде соседки по колонии, у меня невольно даже слезы выступили на глазах, и как-то горько сделалось от этой тяжелой и скучной зимовки.
Нечего и говорить, что клуша в тот же день, как наша хорошая знакомая соседка, явилась к нашему крыльцу за пищей, и мы были так рады нашей гостье, прилетевшей к нам по воздуху с родной стороны, что скормили ей решительно все съедобное, что только попалось под руку.
С этого времени она редкий день не являлась к нам; когда было закрыто море, часто сидела подолгу на крыше нашего домика, и так привыкла к нам, что с громким криком приветствовала нашего кока, по поводу чего матросы смеялись:
— Эй, кок, отворяй харчевку свою, к тебе явилась квартирантка. — И кок спешил с чем-нибудь съедобным к прожорливой клуше, которая поедала решительно все, нисколько не церемонясь.
Мы снова приручили вольную птицу и возвратили ее к человеку.
Этих клуш я потом видел множество в Соловецком монастыре, в Белом море, на острове монахов, где они были почти совершенно в таком же ручном состоянии, как наша соседка на Новой Земле.
Они прилетали туда ранней весной, около Благовещения, и монахи так привыкли к весеннему их появлению, что, кажется, радовались им точно так же, как мы на Новой Земле.
Только они являлись туда в несметном количестве и тотчас же устраивали драку с черными воронами, которые там обычно проводят зиму. Прогнав воронов, они живо там устраивались по домашнему и занимали своими гнездами все решительно, что только было возможно, в самой ограде монастыря или около, чтобы быть спокойными относительно своих гнездовищ.
Нельзя сказать, чтобы это было особенно приятно монахам; но птица эта так настойчиво селилась под их покровительством, так давно привыкла к свободе, что они ее не гнали и терпеливо выносили ее пронзительные крики, терпеливо выносили самое ближайшее ее соседство.
Клуши клали свои пестрые яйца решительно всюду: около дорожек, у самых дверей, на площади, в ограде монастыря, у самых окон монашеских келий, если было возможно — даже на самых окнах и карнизах… И Боже сохрани потревожить такую настойчивую особу: она криком выживет из келейки, она клювом своим будет преследовать вас, если вы тронете ее ногою… А когда выпарятся юные птенцы, когда они подрастут немного и оперятся, — это самые назойливые существа на острове монахов. Они зычно кричат и просят у каждого прохожего пищи, они самым неделикатным образом его останавливают жалобными криками, хлопанием крыльев; они даже тянутся за вами, ухватившись за ваши брюки, требуя пропитания, как будто навсегда покинутые матерью и отцом, улетевшими неизвестно куда в море. И все кормят их хлебом и рыбками, все стараются утолить их страшный аппетит, все подают эту необыкновенную милостыню этим пернатым нищим… А если вы откроете окно вашей комнаты в гостинице — назойливые клуши обязательно тотчас же явятся к вам на окно и, если вы новичок и не знаете, как от них отделаться, они одолеют вас и похитят у вас перед самым вашим носом все съедобное, у самого вашего самовара. А если вы нечаянно тронете хотя одного их надоедливого птенца, то нужно пускаться в бегство от них, налетающих на вас целою оравою, кричащих, угрожающих вам своим клювом.
