Комиссар собирался взять Краона тепленьким, с расстегнутой ширинкой, но вздрогнул от эха грохота — Рене Ильич выбивал об угол дома половики.
Закончил, матерно бурча под нос, сгрузил половики на хлипкое ограждение крылечка и, уцепив за ушко фонарь, устремился по извилистой тропинке к нужнику на задах участка. Ну естественно, отметил себе Крапивин, интеллигенты углы домой не орошают, а заседают на толчке с фонарем, просвещаясь вчерашней прессой, сегодня годной разве что на подтирку и самокрутки. Самое время задать вопросы в лоб. Когда торопишься по нужде, некогда увиливать.
Крапивин перегородил Рене дорогу.
— А чтоб вас, комиссар! — фонарь качнулся, разметывая причудливые тени. — Невтерпеж?
— Вам телеграмма.
Подняв фонарь повыше, Рене разбирал завитушки девичьего почерка. Скомкал листок, зашвырнул в кусты. Даль, нагнувшись, вытянул бланк из берсеня, расправил и спрятал.
— Аккуратнее с уликами, Рене Ильич… — протянул он с укоризной.
— Приспичило вам! И разве это телеграмма?
— Оригинал. На официальном бланке, как видите.
— У меня глаза болят… Не разбираю.
— Так какую помощь вы должны оказать моне Воронцовой-Адашевой?
— Минуту, комиссар! — Рене стремительно обогнул Даля и влетел в нужник. Хлопнула дверца с сердечком.
Крапивин поморщился: ну и смердит! Тут особо не почитаешь.
Вернулся Краон действительно быстро, отрывать доску и тикать через заднюю стенку не стал.
— В дом я вас не зову, но на крыльцо присядем, — Рене оправил свитер и волосенки. — Как вы понимаете, я всего лишь посредник.
— Не понимаю. Не понимаю, как вы вовсе связались с заговорщиком, — поддал Даль укоризны голосу.
— А против покойного Халецкого уже выдвинуты обвинения? И это не подстава? Мало ли кто мог подделать руку покойницы… Я ваших спецов знаю.
— Обижаете, Рене Ильич, — Даль обмахнул скамеечку платком и аккуратно присел, подтянув брюки на коленях. — Кому, как не вам, понимать, насколько беспокойно ведут себя митральезские покойники.
— Уговорили. Перед отбытием в Эйле мессир Халецкий связывался со мной и просил об услуге. Мы расписали пулю, я проиграл. А карточный долг — долг чести.
— Я понял, — оборвал его Даль ехидно. — Что вы дальше должны были делать?
— А ничего, — поковырял Одинокий бог тапкой щелястый пол.
— Как, совсем ничего? Не посылать вторую телеграмму? Не нести эту кому-либо? Не спешить на помощь одинокой жертве государственного произвола?
Рене расхохотался.
— Нет, Даль Олегович, — вытирая слезы с глаз, сказал он. — Я просто должен спрятать телеграмму в корзине жены. Той, с которой она ходит на рынок.
