Игорек доставил их к поезду степенно и солидно, как и положено извозчику, у которого не свербит шило в заднице, зато есть жалость к лошадке и возку. И пусть те не новы и неказисты, зато досмотрены и ухожены. Хотя Даль подозревал, что порученец мгновенно выйдет из образа и станет форсить перед Зиной, едва избавится от недреманного ока начальства.
Сам он сидел рядом с государыней, глядел на цветок, обернутый белой бумагой, у нее на коленях; держал Алису за руку, как и положено обожающему жену провинциальному супругу. И мог сколько угодно оправлять на ней пелерину и целовать полоску кожи между рантом перчатки и манжетом. Вот только присутствие расторопной секретарши разломало хрупкую доверительность между Алисой и им самим, видимо, уже навсегда.
Потому когда экипаж выехал на шумную площадь перед вокзалом и пора было высаживаться, комиссар испытал облегчение.
Порученец привел матерого носильщика с бляхой на груди. Тот покривился при виде небогатых пассажиров, но, сунув за передник хрустящую ассигнацию, подобрел и сложил багаж на тележку. Зина («Мне совсем не тяжело!») подхватила несессер, саквояж с лекарствами и корзинку с провизией. Даль, опираясь на трость и преувеличенно хромая, под руку повел государыню за носильщиком, как за ледоколом.
Ах, железная дорога! Будь комиссар писателем, он упомянул бы все. И суматошное метание толпы. И крики носильщиков: «Посторонись!» И скрип петель чугунной калитки, ведущей на перрон. И кудрявого дылду, сломя голову несущегося за водой с жестяным чайником. И хрипло булькающего рабочего с молотком — неловкая барышня уронила под колеса его фонарь. Даль упомянул бы паровозные гудки, белый пар, покрывающий моросью платформу; горький запах дыма; блеск раскатанной колеи под фонарями; станционный колокол. Кофе в вокзальном буфете — невкусный, но горячий. Пузатого полицейского; обмотанную шерстяными платками торговку пирожками: с яблоками, лисичками, зайчатиной и капустой, — пышными, огромными. Цветочницу с хризантемами в круглой корзине. Посвежевший воздух вечера, и запах корицы — запах увядающих листьев и осени. А еще горечь калиновых ягод и водку в подсвеченном хрустале.
Но писателем Крапивин не был. А потому, отбросив сантименты, постарался благополучно доставить спутницу в вагон.
Вот кондуктор придирчиво разглядывает билет. Вот щипцы смачно клацают, пробивая в картоне дыру. Кондуктор салютует, два пальца вознеся к фуражке. И можно занять купе и перевести дыхание.
