Дед помолчал.
— Гдe это было видано, чтоб так над народом издеваться! У какого правителя такое может быть? Сколько себя помню, столько издеваются. То колхозы, то налоги, то заем. Без паспорта всю жизнь прожили. Я его до сих пор не имею. На хрена он мне! На тот свет он не нужен, туда и так пустят.
Дед сплюнул, выругался и пошел.
Больше я его не видел. Через год он умрет — приедет на велосипеде на стройку, начнет тесать бревно, поднимет топор, всадит в сосну и умрет. Вызовут "скорую" и не смогут оторвать от топора руки. Перепилят топорище и похоронят на нашем деревенском кладбище в Дареве.
Я услышал за спиной шаги и вздрогнул — мать подошла к калитке, стала рядом со мной. Мы долго молчали, глядя на выгон, с которого улетало белое покрывало тумана.
— Не слушай его,— сказала мама, вглядываясь в даль.— Что задумал, то и делай. Это не я послала тебя на твою работу, Бог послал...
Утро набирало силу, выгон стал прозрачным, деревня зажила своей обычной жизнью: загромыхали двери в хлевах, затопали бабы в сенях, зазвенели ведра от первых упругих струй молока.
Вечером я уехал в Минск и завалился спать. К утру увидел сон, который постоянно вижу по возвращении из деревни.
Сны
Все во мне ликовало!
Я сидел на сиденье рогатого польского "ровара" и визжал от восторга: отец катал меня по огромному полю взошедшей ржи.
— Это все твое, сынок...— шептал он мне на ухо.— Поле, земля... На ней пахали твой дед, прадед... Запомни это!..
И все кружил, кружил по зеленому полю...
Я вздрогнул и проснулся. Лиля спала рядом и ничего не слышала. Я вышел на балкон, закурил, глядя на Машеровский проспект.
Этот сон — мое единственное воспоминание о живом отце. Я его никогда не видел, он мне снится таким, каким запечатлелся на сохранившейся фотографии. Всю жизнь буду помнить этот сон: огромное зеленое поле за Федюками, и отец все кружит и кружит меня на велосипеде, который и поныне лежит на чердаке дома в деревне.
И шепот, который я слышу всю жизнь:
— Это все твое, сынок! Поле, земля... На ней пахали твой дед, прадед. Запомни это!..
Я уже двадцать пять лет живу в Минске, и всякий раз, просыпаясь утром, испытываю одно и то же ощущение: я там и я здесь, еще в родной деревне, но уже и в Минске.
Когда учился и жил в Москве, было точно такое же ощущение; я и в Москве, и в Федюках. Это удивительное чувство: ты еще спишь, а перед тобой стены московского общежития Литературного института, где мы жили, когда были слушателями Высших режиссерских курсов Госкино СССР.
