— Отдали.
- Болгария, думаю, с нами останется. Славяне...
— Не скажи. Там есть иные силы.
Женя встал, прошелся по комнате.
- У меня нет имперских замашек, но так нельзя! Народ все видит, его не обманешь! Буш ему слово, а он ля-ля-ля да ля-ля-ля! Тот смотрит и улыбается: "Давай, мол, Миша!" Попробуй они так при Сталине, даже при "бровастом"...
Еще выпили.
Женя закурил, пересел в угол, взял пепельницу, поставил на тумбочку и долго молчал.
- Сидит в русских Сталин,— сказал я.
- Какой Сталин? — удивился Женя.
- Страх!
Женя подумал.
- Нет! В каждом русском не страх сидит! Нет!
- А что?
- Горькая обида! Все нас шпыняют, все на русских валят! Прав Валентин Распутин: может, не им, нам надо от всех отсоединиться! Слава Богу, у вас в Белоруссии этого нет, а то все: литовцы, эстонцы, латыши, кавказцы... все ненавидят русских! За что? Такая нация! Сто семьдесят миллионов! Шутка? Сами в нищете живем — им отдаем! Обидно!
Включил телевизор. С экрана ревела толпа:
- Долой КПСС!
- Долой КГБ!
- Да здравствует свободная Россия!
30.01.1990. Вторник
Всю ночь шел снег, и мой балкон так побелел, что утром я не узнал его. Белый снег, тишина, приглушенные разговоры в коридоре — все настраивает на постижение самого себя. Если бы только шел сценарий... Но он не идет. Бессмысленное проведение времени.
Сегодня мне сорок семь лет. Тридцать три года назад, когда я шел в Ляховичи выписывать метрику, я ошибся в подсчетах. Родился я не двадцать восьмого, как записано в паспорте, а тридцатого января сорок третьего года, в субботу, когда садилось солнце.
31.01.1990. Среда
Не нахожу себе места. Обитатели "ночлежки" расползлись по номерам, как мыши. Что-то не ладится, все стоит на месте, как этот белый снег за окном, как дымка, в которой ничего не видно, кроме грязной дороги, ведущей в подмосковное Давыдково.
01.02.1990. Четверг
В Матвеевское приехал работать над пьесой главный режиссер Центрального театра Советской Армии Леонид Хейфиц. Минчанин, купаловец.
— Знаешь, Миша, я считаю, что Григорьев — враг театра,— сказал он мне в коридоре, когда возвращались с обеда.
— Почему?
— Сколько я гонялся за ним, хотел "Наш бронепоезд" в театре поставить. Отказался делать пьесу.
Женя молчал.
— За ним все лето Ульянов гонялся, хотел в Вахтанговском поставить. Ефремов — во МХАТе,— сказал я.
— МХАТа уже нет! Рассыпался! Ни "Чехова", ни "Горького" нет!
— Жаль.
— Чего жалеть? У меня такое ощущение, что Ефремов был хорош в своей студийной работе, в подполье, в оппозиции, а когда все стало открыто, он провалился, не состоялся как личность! Жаль, что наша с вами работа не состоялась,— сказал он Григорьеву.
