Заглянув по пути на кухоньку, я увидел на плите закопченный чугунок и горку грязной щербатой посуды на табурете. Помойное ведро, укрывшееся за дверью, шибануло в нос зловонным, прокисшим запахом. Тут же стояли резиновые сапоги с обрезанными голенищами, а на гвозде, вколоченном в двери, висели пиджак без одного рукава и расплющенная, в масляных пятнах и потеках кепка.
Посреди комнаты сидели за столом Ильенко и молодой опер из угро и заканчивали составлять протокол осмотра места происшествия. Увидев меня, опер вскочил, Мирон Миронович же слегка оторвал сухой зад от табуретки, на которой сидел, вяло пожал мне руку и снова уткнулся в бумагу.
– Топор где? – спросил я у обоих сразу, и Ильенко взглядом указал на полиэтиленовый пакет, прислоненный к печке, сквозь который просвечивал темный изгиб деревянного топорища.
Тут входная дверь заскрипела, и в хату протиснулся майор Савенко.
– Все здесь? – громыхнул он, потирая руки и посмеиваясь глазами. – А ведь я говорил… Сознался субчик! Тюкнул кума за пятьсот деревянных! За пятьсот! То есть как? А вот так! Заказное убийство. Уже ведут, покажет, где бабки спрятал…
– Заказал кто? – спросил Ильенко, склонив набок голову и наставив хрящеватое ухо. – Мотив какой?
– Баба. Живет неподалеку, фамилия Кирьякова. У нее сын был, так этот сын с Тютюнником года три тому повздорил, до драки у них дошло, а потом сгинул – так и не нашли, куда подевался. Вот Кирьякова и решила: сына убил наш покойник, убил и закопал, и подговорила Каплуна, чтобы кума напоил и – к праотцам… Пока они на эти бабки выпивали, топор в кустах возле тропки дожидался. Этот Каплун знал, что кум всегда через лесополосу домой ходит, пристроился позади и, когда тот надумал малую нужду справить, обухом и приголубил.
– Вот оно как! – обвел брезгливым взглядом комнату Ильенко. – Опять деньги!
– Говорит, зарплату давно не платят, а жрать-то хочется.
В окно постучали. Во дворе стояли Дмитриевский и водитель-сержант, а между ними – Каплун, рука которого была скована браслетами с рукой сержанта. Вид у убийцы был поникший, глаза провалились и ничего, кроме обреченной покорности, не выражали. Подошли понятые, и тогда только он вздрогнул и на вопрос о деньгах понуро кивнул в сторону сарая:
– Там, в пакете, за поленницей дров…
Деньги достали, пересчитали, – всего оказалось 428 гривен.
«Такая ничтожная сумма – за человеческую жизнь! – подумал я, глядя на измятые купюры, разложенные перед нами на пакете. – Но и жизнь у них у всех в забытой богом Вербовке немногим дороже. Как и эта мазанка, эта постель, это ведро в углу, эти кони, так же оголодавшие, как и люди…»
