Она на серебряном подносе принесла ужин и стала расставлять на накрахмаленной скатерти вентанский фарфор, любуясь его серо-золотыми замками и игрой перламутра; разлила серебряным половником бульон — фарфор отозвался тонким звоном, — внесла зажженные свечи. Окно было отворено, и зябкий сладкий ветер, сталкиваясь с жаром от горящего камина, создавал непередаваемое ощущение пронизанного теплом холода. Ливия поежилась, поправляя на плечах пуховый шарф, стукнула рамой.
— Вы замерзли? — спросил Рибейра тихо.
Свет жирандоли мягко растекался в хрустале, бросал нежно-розовые блики на его рубашку, золотил светло-бронзовое платье Ливии, а вокруг была вкрадчивая полутьма, и его голос показался чересчур резким, разрушая очарование, она подосадовала и даже слегка обрадовалась, что он не может ее видеть.
— Да, немного.
Она склонилась, наливая в бокалы разбавленное вино, локоны упали на плечи, — и вдруг отшатнулась с ужасом, в твердом ощущении, что он ее видит. Упала задетая рукой сахарница. Лив бросилась подымать осколки.
— Сахарница?
— Сахарница, — уже ничему не удивляясь, вздохнула она. — Вам придется сегодня обойтись без сладкого.
— Почему вы не зажгли свечи?
— Я забыла.
В сумерках его лицо было неразличимо, только смутно белела повязка, и Лив невольно отвела взгляд.
Она поставила свечи на столик, и обернулась к груде неразобранной корреспонденции, но он не торопился начать работу. Тогда Ливия вопросительно взглянула на него. Она давно уже научилась угадывать по его лицу боль, радость, неудовлетворенность, всю гамму мятущихся чувств и желаний. Но сегодня это лицо было непроницаемо.
Она отвлеклась какой-то пустяшной работой, а когда снова повернулась к нему, увидела, что он сидит, прижимая к повязке обе руки.
— Жжет…
— Нет, не трогайте, не надо!
Он отозвался тихо, будто удивляясь ее запальчивости и тревоге:
— Я не сорву, что вы. Позовите Бертальда. Повязка ослабла.
В Лив точно лопнула струна.
Бертальд пришел с сувоем полотна и какой-то мазью в ониксовой чаше. Взялся за старую повязку. Лив следила за его пальцами и вдруг с криком отпрянула, боясь увидеть под сдвинутым полотном черные от запекшейся крови глазницы. Слишком ярок был для нее тот случайно подслушанный разговор, где настойчиво звучало: «таргонское дело», «ожог», и слишком легко было домыслить остальное.
После ее крика руки Рибейры стиснулись на подлокотниках, а Бертальд обернул к ней перекошенное гневом лицо:
— Заберите свечи и выйдите вон. Истеричка.
