На шестой день они стали выходить в сад, и с этого дня делали это ежедневно. Сад Миссотеля казался неухоженным, к чему старательно приложил руку садовник. Только перед главным фасадом шли регулярные, обсаженные кипарисами аллеи, ровные клумбы розалий с бордюром маттиол и пламенеющих настурций, араукариями и темнолистыми лимонными деревьями. Но далее, в пределах замковых стен и по склонам долины, сад разбегался прихотливо вьющимися дорожками, взбирался на уступы, оплетенные плющом и виноградом, спускался в ложбины, открывался причудливыми гротами и звенящими по камням ручьями; купы цветущего миндаля, персиковых и абрикосовых деревьев, изгороди лиловых и розовых ломоносов, вьющихся роз и повоя, восходя по склонам, сменялись акацией, и похожей на акацию сафорой с гроздьями белых соцветий, буйствовали боярышник и сирень, а дальше сад почти незаметно терялся в рощах пиний и эвкалиптов, еще выше величественно возвышались колонны буков и грабов, дубы, в прогалах березки, плакучая поросль ив, лещина, дышащий сладостью перистолистый рябинник, крушины, можжевельник, туя, таргонский орех — исходящий зноем, смолой и негой, кипящий под солнцем южный лес.
Вначале они не поднимались туда, довольствуясь нижними аллеями. Рибейра ступал неуверенно и осторожно, точно напряженно прислушивался к окружающему, тяжело опирался на руку Лив. Ветер шелестел в ветвях, донося запахи цветения, звенели цикады. Весь голубой безоблачный воздух был напоен этим звоном и жарким трепетом, колыхался, как расплавленное стекло. Изредка долетал запах дыма — пастухи в горах жгли костры. Рибейра останавливался, прижавшись к древесному стволу и страшно закинув голову, словно должен был что-то увидеть над замком и над горами. Ливию пугало тогда непонятное выражение, застывающее на его лице, и эта повязка неискаженной белизны. Тогда она заговаривала с ним, и он возвращался из забытья, отпуская помятый бутон. Ливия жаловалась на усталость, и они садились на обомшелую каменную скамью, слушая щебет птиц, щелканье бича и звон колокольцев возвращающегося в замок стада. Вечером делалось сыро, над шпилями и крутыми гребнями крыш загорались мокрые звезды. Тогда Ливия торопилась увести его домой и зажигала свечи. Он всегда просил, чтобы она зажигала свечи, и сидел, обратив слепое лицо огню и придвинув к нему ладонь…
По замку прокатился звук гонга, сзывающий всех на ранний ужин. Они не спускались — им, в нарушение обычая, разрешено было трапезничать отдельно. Ливия вначале думала, что ей придется кормить его с ложечки, как ребенка, но Рибейра обходился сам, и хоть ел мало и неохотно, не путал медницу с кофейником. Ливия даже слегка удивлялась этому. Трапезы проходили в нетягостном молчании либо легкой светской болтовне, только изредка она сердилась, когда он доставал из сахарницы и грыз кусок сахару — как мальчишка. Упрекала его. а он отвечал с невинным видом, что должен же иметь в жизни хоть немного радости. Ливия всплескивала руками и отодвигала сахарницу, а Рибейра тут же находил ее, и Ливии не оставалось ничего другого, как рассмеяться.
