Тяжёлая дверь слегка скрипнула, и Армин повернул голову. Пол и потолок закачались, грозясь поменяться местами, в затылке что-то сильно заныло. Но хватило сил различить фигуру сестры милосердия в длинном тёмно-сером платье, с белой повязкой на лице.
— Очнулся.
Голос сухой и бесстрастный. Как и у любого человека, который каждый день любуется на искалеченных, больных, мёртвых. У любого солдата. У любого медика. Если каждую боль чувствовать, как свою собственную, можно попросту рехнуться. И всё же вопрос, волнующий больше всего, сам срывается с губ:
— Когда я смогу снова сража…
Пустой, равнодушный взгляд светло-серых глаз.
— Нужно сменить повязки.
Откинутое одеяло. И странное, полуреальное зрелище. До колена — всё те же привычные, тощие ноги, кое-где оставили багровые следы врезавшиеся в кожу ремни. Ниже — смятая, бело-серая простыня. И граница — бинты, потемневшие от засохшей крови.
Смутные воспоминания толпятся в голове, натыкаясь друг на друга. Смыкающиеся челюсти женщины-титана. Хруст разрываемой плоти. Мгновение боли.
Картинка сложилась, вспыхнула в мозгу особенно остро. Ухмыляющаяся чёрно-фиолетовая тень снова сомкнула душащие объятия.
Госпиталь святой Розалии снаружи смахивал на жилище богатой старухи, которой нечем себя занять, кроме светских бесед и неспешных прогулок: старинное каменное здание с узкими окнами утопало в белоснежных лилиях и кустах сирени. Ещё на подходе в нос забивался дурманящий, слишком сильный аромат. Высокая каменная ограда, увитая зеленью, ажурная решётка ворот, вымощенная белым камнем дорожка, ведущая к дверям.
Шаг за дверь — шаг в иную реальность. Реальность, где лежат вповалку искалеченные люди — не всем хватило кроватей. Солдат, гражданский — войне без разницы, кто попался под руку.
В маленькой душной комнате у самого чердака нашлось место для какого-то торговца, все травмы которого исчислялись лишь жалкими ушибами. Армина же быстро перевели сюда — в общую палату. Бросили в углу, на полу, подстелив застиранную простыню с коричневатыми разводами.
Здесь пахло лилиями — и сладковатой, тошнотворной гнилью. Сиренью и рвотой. Лекарствами, грязным тряпьём и пылью. И больше не было окна. Только глухая стена — и лежащие рядом обрубки людей.
Мысли?.. Чувства?.. Ничего. Только монотонные, серые дни, наполненные своей и чужой болью. Только кошмары — и ничего больше. Смерть. И ярость, глухая ненависть к самому себе, к титанам… Наяву — те же сны. Тени сменяют друг друга, исчезают, тают где-то вдалеке.
