— Вы композитор? — холодно уточнил я. Все эти необязательные вопросы с томительными паузами и загадочной эмоциональной подоплекой стремительно повышали градус моего раздражения.
— Композитор?.. Не совсем. Я просто хотел...
— У Шопена мне нравятся прелюдии, только очень прошу ничего больше мне не дарить.
Откуда я мог знать, что в те минуты было сказано самое важное за весь вечер?
Перед дверью хозяин еще раз опустил чемоданы на пол.
— Он там, в шкафу.
— Кто? — Во мне поднимался колючий клубок ярости.
— Проигрыватель,— извинительно, даже заискивающе объяснил он.— В стенном шкафу возле кровати.
Я почувствовал то же, что и в случае с ключами: черт знает почему он хотел оставить проигрыватель в старой квартире.
Закрыв, наконец, за ним дверь, я уселся за стол, выложил перед собой все три комплекта ключей и с затаенной радостью подумал, что целый год буду избавлен от визитов человека, имеющего склонность беспричинно дарить проигрыватели и спрашивать, любите ли вы Шопена.
Назавтра я привез на такси сумки с вещами, а вечером откупорил бутылку сухого хереса и предался безоблачным мечтам о том, как за год перечитаю тут штабель чужих книг и напишу одну свою. Я предвидел, что это будет сборник рассказов свободного сорокалетнего мужчины, который своевременно свел счеты с прошлым. Помня предупреждение Борхеса о непредсказуемости этого возраста для мужчины вообще и для литератора — в особенности, загадывать дальше не хотелось.
Вино кончилось неожиданно быстро. Допивая последний глоток, я встретился взглядом с латунной статуэткой Шивы на книжной полке. Это четырехрукое создание и подбросило мне идею произвести в новом жилище инвентаризацию.
Стараясь не вспоминать самого хозяина, я отметил, что интерьер его квартиры претендует на некоторую оригинальность, и в первую очередь — благодаря стене, которую от пола до потолка занимала карта Европы. Причем она, эта желто-зелено-коричневая с пятнами синевы карта, была не просто наклеена на штукатурку наподобие обоев, но, словно живописное полотно, взята в оригинальную деревянную раму, что на пару пядей отступала от ее поверхности, создавая тем самым своеобразную перспективу. Карта как будто открывалась взгляду из широкого окна, куда слева не попадал только Пиренейский полуостров, а справа — Уральский хребет. Внизу линия обреза пролегала примерно на широте Крыма, под которым устроился столик-книга. По правую сторону этого "окна" тянулась стена, полностью занятая самодельными полками с книгами и захватившими весь верхний ярус тремя дюжинами пустых разнокалиберных бутылок с броскими этикетками. На третьей сверху полке в окружении десятка многоцветных жестянок из-под пива и обосновался брюхатый многорукий божок, на чьем лоснящемся толстощеком лице застыло удивленно-плутовское выражение. Божок смотрел в настоящее окно. Соседний дом стоял совсем близко, и спадавшая ниже подоконника плотная черная штора не была лишней.
