— Ты, Иван Петрович, не сильный. Ты жадный. Прошлый раз больше всех взял.
— Ха-ха! Кто сколько может, столько и забирает! Такой закон!
— Ничего, тут на всех хватит. Много лишней энергии. Зачем ей столько.
— У тебя, Эдмундас, было почти столько же. Бедолага. Ты тогда сочинял эту... как это ее... Музыку!
— Му-зы-ка! Не помню. Что это?
— Комбинация вибраций воздуха. Ты занимался тем, что сотрясал воздух!
— Не помню. Ерунда какая-то.
— А ты, Иван Петрович, разве не запасал лишней энергии? Колесил по свету, искал, где воздух посвежее. Говорил, обойду весь мир, чтобы красоту планеты в душе накопить. Даже квартиры не имел. Глупость.
— Но она слабенькая. Энергии много, но худая. Может не выдержать контакта. Такое уже было... На всех не хватило. Обидно.
— Кхы-кхы... Конечно, обидно. Раз — и ушла энергия неизвестно куда.
— Почему в ней столько лишнего?
— Она тоже занимается пустым — комбинирует световые рефлексы разной интенсивности, то есть рисует.
— Зачем?
— А зачем они все живут? Для того, чтобы накапливать для нас энергию. Хороший экземпляр. Светленький.
— Настает наш час.
— В этом году не час, а всего сорок семь минут десять секунд.
Внезапно разговоры умолкли. Присутствующие расступились, и в зал вошел товарищ Римант. Все вскинули руки в приветствии. Директор равнодушно глянул в мою сторону. Я почувствовала, что меня пригибают к каменному ложу. Эх, где мои остренькие ногти!
Жабьелицые спокойно делали свое дело. Эластичные жгуты плотно прижали к камню мои запястья и щиколотки. Такой же жгут перебросили через горло, так что я не могла приподнять головы.
Биргита Эдуардовна объявила:
— Черная Лилит в апогее!
Собрание отозвалось радостным криком. Снова прозвучал голос директора, наверное, пожалел всем приятного аппетита. Ложе обступили со всех сторон, и те, кто стоял ближе, положили на меня ладони — холодные и влажные. Я зажмурилась. Что ж, больше меня, наверное, никогда не взволнует портрет Джоконды. В картинах любимого Мартином Чюрлениса я увижу только бессмысленную “комбинацию светотеней”. Музыка Моцарта и Бетховена покажется мне бесполезными “комбинациями вибраций воздуха”, а книги Короткевича — абсурдными и излишне сентиментальными. Я никогда не осуществлю того, о чем мечтала, не будет картин, которые виделись в мечтах. Я исчезну... Я исчезаю... Боже милосердный, пожалей мою грешную душу... Откуда-то в памяти всплыли слова молитвы — наверно, слышанной от бабушки... Я молилась первый раз в жизни — и в первый раз поняла великий смысл этого таинства. Мне казалось, что каждое слово молитвы взлетает вверх, как светящийся шар, наполненный отчаянной надеждой, и, взлетая, он тянет меня за собой из бездны...
