— А мы не просим. — Старик задавил окурок о лавку и скинул на чистый пол. — Мы тебя об одном просим: отпусти ты нас заради бога!
— Старый паразит! — сказал Трубников, Он уже овладел собой и знал, что в нужный момент остановится. — Твои сыновья за Советскую власть головы сложили, а ты по родной земле, по ее чистому телу вошью ползаешь?! Барахло скопил, а старуху свою в слепоте гноишь?
Он замолчал, услышав какой-то странный, тонкий, дрожащий звук, Пелагея Родионовна плакала, склонив к столу смугло-заветренное морщинистое личико; мелкие, как бисер, слезы катились из-под темных очков. Что-то скривилось в лице старика, но он сдержался и снова полез за кисетом. Надежда Петровна склонилась к плачущей женщине, обняла ее за плечи.
— Постыдился бы, старый человек! — сказал Трубников. — Тебе, может, в последний раз дается возможность земле послужить, кончить дни не по-собачьи, а в тепле, достатке и уважении, а ты морду воротишь? Что мы, шкуру с тебя сдерем? Будешь советчиком, только и делов.
— Несогласный я! — как-то слишком громко сказал старик. — Несогласный! — повторил он, глядя на Трубникова. — Что я, инвалид вроде тебя, али больной, али порченый, чтобы возле земли сложа руки сидеть? Совет советом, а коли нам оставаться, так уж делом дай поработать.
— В бригадиры пойдешь? — быстро и деловито спросил Трубников.
— А сдюжу? — Старик остро глянул на председателя. — Выше звеньевого не стоял.
— У нас бригада — что звено. Значит, заметано! Теперь вот что. Есть у тебя другая одежа или велишь достать?
— Полный костюм есть, полушубок и сапоги яловые, все имущество в верном месте положено.
— А велико ли имущество?
— Две постели, еще одежа всякая, занавески…
— Складень, — подсказала Пелагея Родионовна.
— Складень, самовар, патефон…
— Ты напиши кому надо, я завтра пошлю человека.
— Самому вроде вернее.
— Еще чего! А кто овес будет сеять? Будь спокоен, оборудуем в лучшем виде.
— Постой! — сказал старик, видя, что Трубников берется за фуражку. — Ответь мне: как ты нас разгадал?
Трубников рассмеялся.
— У меня на дезертиров и симулянтов верный нюх. Иной самострел через тряпочку или дощечку руку пробьет, рана чистая, незадымленная, а в глазах фальшь. Возьмешь такого стрелка в оборот — готово, признался! Все, расстрел перед строем. Желудки себе тоже портили. Нажрется белены или еще какой дряни — дизентерия. Ан нет! Ну, этих я в атаку, в первую цепь, и весь дрозд как рукой снимало… Я, как увидел вас, сразу решил: уж больно похожи, прямо со старой картины. А потом хоть ты и водил посохом, а до лужи не дотянулся, значит, должен был напрямик идти. И с индюком тоже: уж чересчур метко махнул ты палкой, прямо по клюву. Суду все ясно!
