— Пусть мужики наши сходят куда надо, а мы с вами чайку попьем…
Запряженный в старый, латанный-перелатанный кузнецом Ширяевым тарантас, тоже старый, костлявый, о глубокими яминами надглазий, некогда каурый, а теперь грязно-желтый мерин Кобчик ковырял передним копытом землю, изображая из себя нетерпеливого рысака.
На козлы взобрался старший сын Семена Алексей, с отцовским широким брюзгливым лицом, и неожиданными на этом кислом лице казались яркие материнские краски: румянец щек и матовая белизна лба.
— Хорош выезд? — спросил Трубников старика, усаживаясь рядом с ним в низко осевший, как провалившийся, тарантас.
— Хорош! Хуже не бывает.
— Бывает, — сказал Трубников. — Когда его вовсе нет. Этот конек всю зиму на вожжах провисел, а, вишь, уже бегает. Давай, Алеша, с ветерком в интендантство, — так пышно именовал Трубников колхозный двор.
Парень дернул ременные, надвязанные веревками вожжи, Кобчик осадил назад, дернулся и с натугой потащил тарантас по смачно чавкающей грязи.
Им было недалеко, выезд вскоре остановился у низкого, длинного, полусгнившего сарая с провалившейся посередке соломенной крышей. Трубников и старик прошли в его пахучие недра.
— Ну, как навоз? — спросил Трубников.
Старик взял из штабеля брикет, покрутил, швырнул назад и вытер руку полой армяка.
— Дерьмо навоз.
— Почему?
— Дерьма мало, одни опилки.
— Ну, я им покажу!.. А все же на подкормку пустить можно?
— Вреда не будет.
— А польза?
— Кой-какая.
— Ясно! Поехали.
Они снова заняли место в тарантасе, и Трубников сказал вознице:
— На Гостилово.
Тарантас выехал за деревню и взял вправо, на синевший вдалеке лес. В чистом высоком небе текли редкие светлые облака, к лесу облака уплотнялись, копились там, будто на рубеже атаки. Дорога под грязью и лужицами была твердой, и тарантас шибко катил мимо вспаханных полей, реденьких зеленей, едко и сыро пахнущих мочажин, котловин, полных мутноватой воды, запененной по краю, — вода была вся в шевелении брачующихся лягушек, — мимо малых березовых перелесков в темных кулях вороньих гнезд, в металлических рваных криках, всегда сопутствующих вороньему гнездостроительству. Тарантас то бежал под уклон, и тогда копыта Кобчика глухо и часто колотили о передок, то забирал на кручу, и тогда слышалось тяжелое, натужное, с отзвоном, чавканье его оскользающихся копыт. Низко, над головой, проходили утиные стаи и высоко, широким, растянутым клином, гуси. Невидимый звенел жаворонок.
— Дед, — сказал Трубников, — вот ты бродишь по весенней земле, неужто молчит в тебе твое природное, крестьянское?
