Никакого порока сердца у меня в Москве не нашли, и я после ближайшей зарплаты даже еще раз съездила в Пензу: в букинистическом магазине для меня отложили Брокгауза и Ефрона — «Новый энциклопедический словарь» до буквы «П»; дальше его не успели выпустить — грянула революция. А диагноз-то мне в Пензе все-таки поставили правильный — порок сердца, порочное, греховное состояние сердца, если вместо молитвы я читала стихи, а вместо Евангелия три года подряд носила с собой в сумке дневники Блока. Мне уже тогда объясняли, что в моей жизни не так, а я не понимала еще этого языка.
«Срочно езжайте в больницу!» — торопил меня отец Алексей. Я, наконец, собралась с духом и поехала домой за крещенской водой. Дома, в прихожей, меня ждала записка от родителей: «Давид умер. Мы на Нагорной».
«Спешите делать добро!» — с этими словами проводил меня, заплаканную, из Елоховского собора отец Герасим, когда я зашла туда по дороге на Нагорную, чтобы поисповедоваться. Батюшка после моей исповеди служил панихиду, но, увидев меня уже в дверях, побежал ко мне прямо с кадилом через весь храм:
— Запомните на всю жизнь — спешите делать добро.
День, в который умер Давид, был днем памяти праведного Авраама. И в тот день, на Нагорной, меня уже никто не мог остановить, и я по мирскому чину сама покрестила и свою маму, и Юрину — как только уговорила! Потом уже отцу Алексею пришлось всех полностью крестить по формуле «Аще не крещен».
Там, в Литве или в Печорах, да, наверное, все-таки в Печорах, я впервые в жизни почувствовала абсолютную, пронзительную правду, без рефлексии, которая выматывала меня последние десять лет, — десять лет мучительного поиска смысла жизни. Я ведь и дневник тогда перестала писать, потому что ложь видела в самом движении руки к перу и бумаге, — какой же это дневник, если предполагается читатель, и каждое движение души казалось фальшивым, показным, словно не было почвы под ногами, слой за слоем менялись смыслы каждой вещи, невозможно было докопаться до сути, слой за слоем, ложь за ложью, и не было дна в этой страшной бездне. Как только жива осталась.
По праздникам, наедине с собой,
Всегда по кругу и ни разу прямо,
Выгуливать себя по краю ямы,
Где леденеют воля и покой.
Такие тогда были стихи.
Почва под ногами появилась в день моего крещения. Словно бетонной плитой закрыли эту пропасть, и только несколько раз приближалось к сердцу знакомое чувство черного, безприютного ужаса, как бывало раньше, когда я туда заглядывала, но тонким страхом, краешком — крылышком задевало и уходило почти сразу. Потом одна память об этом осталась. Наверное, крещеные с детства люди никогда этого и не поймут. И слава Богу.
