мои родители –
замечательные, а цесарки –
потешные. Но я не спешил приглашать ее к нам. Профессия моего отца вовсе не казалась мне престижной, особенно по сравнению с ее родителем, который был инженером-геологом. Еще ей хотелось познакомиться с моей бабкой, но тут у меня включился сигнал тревоги, и я ответил, что это подождет. Будь жив дед, способный ляпнуть что угодно, он без всякой злобы отпустил бы какую-нибудь шуточку насчет цвета кожи моей подруги, но бабка наверняка разразилась бы чудовищной расистской тирадой, настоятельно советуя Маре убираться назад, в свой Казаманс.
С каждой новой встречей нам все больше открывалось, до чего сходно мы мыслим. Я никогда не поверил бы, что такое возможно с кем-нибудь, кроме Жана, и вот – о, чудо! – это случилось, и с кем! С самой красивой в мире девчонкой! Мы соглашались по любому вопросу, от самых важных, как, например, убийство в апреле того года Мартина Лютера Кинга, до самых пустяковых.
– А с тобой такое бывает? Вроде бы уже засыпаешь, и как будто краем сознания понимаешь, что вот сейчас вырубишься…
– Точно! Что-то вроде головокружения…
– Именно.
– Ну да. А у тебя не бывает, что посреди дня ни с того ни с сего вдруг слезы подступают? Хотя все нормально?
– Бывает…
– А как ты думаешь, к животному можно привязаться как к человеку?
– Не знаю.
– А я думаю, что можно. У меня был пес, Бобе… Эти взаимные признания приводили меня в невероятное чувственное волнение; мы как будто обнажались друг перед другом, и каждый раз, когда между нами возникало это ощущение близости, в котором перемешивались нежность и желание, я, не в силах сдержаться, набрасывался на нее. Она позволяла целовать себя и гладить, но потом звучало фатальное «нет», означавшее, что я должен убрать руки и не пытаться закрыть дверь.
Я пересказывал Жану свои эротические сны, героиней которых была Мара. Они снились мне всю жизнь, и часто начинались с того, что она наконец решалась закрыть эту дверь. Будь я американским писателем, я бы написал: «эту чертову дверь».
Жан в своих письмах издевался и надо мной, и над дверью. «Но Мара хотя бы кипит?» – спрашивал он. Я отвечал, что нет, зато киплю я и сам себе напоминаю скороварку.
В этих играх мы дожили до лета. В конце июля Мара уезжала на океан с родителями и кучей двоюродных братьев. Я знать их не знал, но немедленно наделил всеми мыслимыми пороками. Моя ревность превратила их всех в полуграмотных тупиц и уродов. Ничего, думал я, пусть с ними покрутится, поймет, кого она в моем лице потеряла!
