Третьего урока «политграмоты» долго ждать не пришлось. Однажды, возвращаясь домой, я услышал у входа в наш длинный коммунальный коридор железный голос репродуктора, доносившийся из-за чьей-то неприкрытой двери. Голос торжественно сообщал, что арестован враг народа и шпионский наймит Лаврентий Павлович Берия. Помню, как замер у входа в черную пасть коридора, откуда раньше всегда доносились гостеприимные запахи еды, которая жарилась на примусах и керосинках, выставленных наружу прямо около каждой двери. Меня охватило странное чувство. Теперь, спустя много лет, я мог бы расшифровать его так: «Уж если взяли Берию, совсем недавно прощавшегося со Сталиным с трибуны мавзолея, так почему бы не схватить около какой-нибудь керосинки и меня…»
Видимо, страх был генетическим и вселялся не только в поколение отцов, целиком принадлежавших сталинскому времени, но и детей — старших, ушедших воевать, и младших, к которому принадлежал я. Понимая весь цинизм подобных ассоциаций, я невольно вспоминаю, как во времена фрунзенской эвакуации в общественном коллективном туалете (по изящной французской кликухе — «сортир на четыре очка»), отстоявшем от нашего дома не менее чем на полкилометра, посетители пользовались газетами с опаской. Тут важно было, чтобы по роковой случайности не подвернулся под руку лист с портретом Сталина и это заметили бы соседи, восседавшие орлами по вашу правую или левую руку. Туалетную бумагу в России еще не изобрели, хотя Сталин объявил в начале 1930-х годов социализм построенным (Гаргантюа и Пантагрюэль употребляли в таких случаях вместо бумаги молоденьких цыплят). Содержание свинца в газетных текстах, я думаю, было столь высоким, что массовых онкологических заболеваний наверняка могли избежать только мусульмане, пользовавшиеся не бумагой, а изузоренными медными сосудами с водой. Но Бог Россию миловал, считая, видимо, что и других несчастий наслал на нее достаточно. Оставлю, впрочем, цифры и возможные дискуссии по этому поводу социологам и проктологам.
Идеология Зазеркалья положила начало совершенно новому социальному явлению российской общественной жизни — двоемыслию, а позже — возникавшему на его основе раздвоению личности. Причем явление это наблюдалось не только в исходных тезисах идеологии, где диктатура выступала одновременно и в качестве теории необходимого насилия, и как залог грядущего счастья. По двусмысленным идеологическим лекалам строились общественное поведение индивидуума и декларируемые властью принципы культуры.
