«Советская власть держится только идеологией, — утверждал в 1937 году Бабель. — Если бы не было идеологии, десять лет назад все было бы кончено». Начиная с парижских «разговоров» Бабеля с Борисом Сувариным 1932—1933 годов и вплоть до года ареста, 1939-го, он неоднократно возвращался к теме власти в СССР, отмечая «посредственность» советского руководства, безжалостно уничтожающего всех, «кто выше на много голов» и «отмечен печатью таланта». Зафиксированы доносами его рассуждения об отсутствии во главе страны «людей исторического масштаба» (Сталина он среди таковых не числил): «…да где их взять, никого уже нет».
Поразительны признания Бабеля на следствии в своих политических и художественных «грехах». Признания, за которые сегодня не составляет труда его осудить (он затягивает в свою «компанию троцкистов» близких друзей — Михоэлса, Эйзенштейна, Олешу). Однако признания явно адресованы не следователю, тем более что Бабель потом бьется, чтобы взять показания обратно. Видимо, уверенный, что протоколы допросов в недрах ГБ не пропадут и сохранят его слова навсегда (в чем он оказался абсолютно прав), писатель ищет, я думаю, возможности рассказать потомкам о реальном положении культуры 1920—1930-х годов в России. Детали этого рассказа столь важны, что хочется их воспроизвести подробно, невзирая на длину цитаты.
«Я буду показывать об антисоветской группе, которую создал и возглавлял лично я — Бабель. Начну с кинорежиссера Эйзенштейна… На протяжении всего 1937 года я с ним работал над постановкой кинофильма „Бежин луг“… Он считал, что организация советского кино, его структура и руководители мешают проявиться в полной мере талантливым творческим работникам. Он вел ожесточенную борьбу с руководством советской кинематографии и стал вожаком формалистов в кино, в числе которых наиболее активными были режиссеры Эсфирь Шуб, Барнет и Мачерет. <…>
Я проводил ту мысль, что талантливым людям нет места на советской почве, что политика партии в области искусства исключает творческие искания, самостоятельность художника, проявления подлинного мастерства. Тогда я, воспользовавшись массовыми арестами в 1937<-м> и первой половине 1938 года, стал делать клеветнические обобщения по поводу всей политики советской власти, говоря, что истребляются лучшие люди в стране, что советский режим становится невыносимым для нас — мастеров художественного слова и кино. <…>
Часто я встречался с руководителем Еврейского государственного театра Михоэлсом. Он считал себя, не без основания, выдающимся актером и находился в состоянии глубокого недовольства тем, что советский репертуар не дает ему возможности проявить себя в полной мере. Он крайне отрицательно относился к пьесам советских драматургов, которым противопоставлял свой репертуар классических и старых пьес. Михоэлс же является главой школы молодых еврейских актеров, воспитываемых им в духе отрицательного отношения к советской тематике и советской драматургии. <…>
