«В ЗВЕЗДАХ ПЯТИКОНЕЧНЫХ НЕБО…»
В истории советской власти были свои положительные черты, и не стоит труда развести их перечисление на множество страниц. Здесь окажутся навязшая в зубах «электрификация», которая почему-то составляла, по Ленину, неотъемлемую часть коммунизма; строительство крупных заводов, фабрик и жилых зданий (надо добавить, силами заключенных: в Москве на Калужской площади стоит вкруговую большой дом, который знают все, потому что на его стройке работал Солженицын); хотя бы отчасти независимое судейство; практически ликвидированную ныне профессиональную бесплатную медицину вкупе с исчезнувшим заодно бесплатным высшим образованием. Но ведь об этих достижениях советской эпохи написаны в СССР сотни и тысячи трудов, тогда как ждет не дождется своего исследования история совсем другого рода. Не случайно самыми ценными документами новой истории в этом отношении становятся справки и отчеты органов госбезопасности, доводящие до сведения «верхов» результаты непрерывной слежки за умами и настроениями творческой интеллигенции.
«Поэтом не быть мне бы, / если б / не это пел — / в звездах пятиконечных небо / безмерного свода РКП», — утверждал главный певец советской власти Маяковский. В его стихах эта мысль варьировалась бесчисленное количество раз, изредка поднимаясь до уровня подлинной поэзии: «Я счастлив, что я — этой силы частица, / что общие — даже слезы из глаз, / сильнее и чище нельзя причаститься…» (увы, эти первые три строки решительно убиваются четвертой: «причаститься» не чувству любви к родине, к женщине, поэзии, а… «великому чувству по имени — класс»!)
Пока Маяковский признавался в своей любви к классу и указаниям советской власти, звезды на безмерном своде РКП все более заволакивались тучами репрессий. Особенно чувствительный урон в условиях сталинского террора понесли так называемые национальные литературы. Урон тем больший, чем малочисленнее было нацменьшинство. В отдельных автономиях и областях писательские организации шли под нож чуть ли не целыми списками. «Красное колесо» перемалывало одареннейших. Останься они в живых, мы, вероятно, имели бы совсем другую «Историю литератур народов СССР».
Все это называлось «Политика партии в области художественной литературы». Надо бы добавить — также и в области ее истребления. По отношению к русской литературе политика отличалась, как ни парадоксально, определенной сдержанностью. Под нож шли писатели «второго ряда» — литературные критики, публицисты. Бабель был самым крупным уловом НКВД. По степени известности с ним мог конкурировать разве что репрессированный Борис Пильняк; по художественной величине — погибший в лагере Осип Мандельштам. О крестьянской ветви литературы, вырубленной с особой жестокостью, что и говорить, хотя ее значение обнаружилось гораздо позже). По отношению к Анне Ахматовой или Андрею Платонову советская власть ограничивалась системой «заложничества», карая родственников, а не их самих.
