На суше и на море 1981 | страница 57

Было здесь и должно было быть много тоски и скуки и солдатского безделья в ожидании стычки и опасности, которые не приходили, пока вся жизнь не становилась одним-единственным однообразным ожиданием без конца и края, с позабытой уже первоначальной целью. Была тоска по движению и широте, наслаждению и переменам, острая и резкая, как лезвие ножа в живой ткани. Но была и должна была быть радость, дикая, краткая, солдатская, в каждом колыхании женской одежды у пастушек на другом берегу, в янтарно-желтом мостарском вине, отражавшем неуловимый и неизменный зеленоватый свет, помимо сладости и опьянения воплощавших для воина ислама сладость запрещенного и греховного наслаждения. Услада была во фруктах с солнцепека, в теплой лепешке и непременном, кофе, в крепком любушском табаке — добром и верном товарище дневных и ночных часов. (Еще и сейчас хитросплетением невиданно прекрасных нитей тянется растение сквозь окна и бойницы, сквозь дикую поросль и листья смоквы и корявого граната, являя собой нечто от мечтаний и миров, увиденных в табачном дыму.) Было и должно было быть.

Я сел и прислонился к гладкому поваленному камню, некогда служившему чем-то в доме, которого больше нет, то ли подоконником, то ли порогом, то ли косяком.

Это редкое и драгоценное место. Здесь можно представить время и человеческие отношения в нем. («Время земное и судьба человеческая».) По крайней мере так кажется на мгновение. А это видение, сколь оно ни кратко и. неполно, стоит усилий, затраченных на поиски подобных мест, стоит тяжкой печали их существования.

Камень этот в поте лица человеческого вырублен, вытесан и вложен в разумные здания, что служат людям в удовлетворении их различных нужд и отвечают их стремлению к красоте, стремлению, которое идет мимо и часто поверх этих нужд. Служил этот камень и изнашивался медленно и неприметно на той верной службе, пока предназначение его не изменило ему, пока не исчезла цель, которой он был предназначен, и люди, которым он служил. И простым камнем опять остался он здесь, на месте, и шрамами и желваками на своем теле говорит до сих пор о той службе и будет стоять, пока вода и земля не унесут и не похоронят его. (Ибо обработанный камень ничего не умеет скрывать и ничего не может забыть.)

Вот на таком камне, под небом, до белизны раскаленным, в Почителе я проникаю во время глубже и дальше, чем при всех известных мне человеческих отношениях, которые мы соотносим со временем и которые служат нам для нашего поверхностного и искусственного его измерения. В одно мгновение, которое своей краткостью лишает меня права судить категорично, увидел я, кажется, позади нас и впереди нас века, и те, которые уже за пределами воспоминания, вне его власти, и те, что еще не получили названия и не отмечены никакими событиями. Я говорю «увидел», но говорю так только лишь по недостатку слов, потому что на самом деле я не только не видел, но и словно бы ослеп в миг просветления, в сравнении с которым молния кажется медленной и долгой. Может быть, я сказал бы «ощутил», если б слово «ощущать» не было столь двусмысленным и затемненным метафизическим призвуком, сопутствующим ему, в то время как то, о чем я говорю с камня в Почителе, есть сущая реальность этой нашей человеческой, единственной, исключительно человеческой жизни.