Перед такой вот женщиной сидел новогородокский княжич Далибор и ломал голову, с чего бы начать беседу. Он был не из говорунов, тем более среди малознакомых людей. Выручила княгиня.
- У вас в Новогородке, я слышала, есть очень богатый храм, - молвила она и перевела взгляд на Войшелка.
- Храм мучеников Бориса и Глеба, - поспешил с ответом Далибор.
- Меня жизнь по рукам и по ногам связала, - горько вздохнула Ганна-Поята. - Сижу пень-пнем на одном месте. А так бы хотелось съездить в Новогородок на богомолье.
Далибор собрался было что-то сказать, да не успел: со двора послышались крики, хохот, режущее ухо лошадиное ржание.
- Что там такое, Василь? - забеспокоилась княгиня.
Войшелк вышел из молельни, и какое-то время Далибор с Ганной-Поятой сидели в молчании. Влетела невзрачная, как моль, мошка, метнулась на пламя свечи и с легким треском сгорела - повеяло паленым. Литовский княжич воротился с хмурым лицом. Мать вопросительно посмотрела на него.
- Дружинники связали трех коней хвостами и потешаются, - объяснил Войшелк. И добавил: - Я их отчитал: кончайте дурью маяться.
- А отца не видел? - поморщилась Ганна-Поята.
- Он тоже там был, смеялся, - неохотно ответил Войшелк.
В это время послышались гулкие, уверенные шаги, и в молельню вошел Миндовг. Княгиня и Далибор встали. Кунигас поцеловал жену в щеку, похлопал сына по плечу, озорно подмигнул Далибору. По всему, он был в настроении.
- Солнце на дворе, а вы от свечей греетесь, - заговорил оживленно. - Всё бы своему Христу кланялись. А что как спину в кочергу скрючит? - Поймав осуждающий взгляд Ганны-Пояты, замахал руками: молчу, дескать, молчу. Сел на пуф и, не пряча улыбки, признался: - А мне сегодня во сне видение было: отец покойный кунигас Рингольт приснился.
При этих его словах все затаили дыхание.
- Будто бы пришел я навестить его на том свете. Поужинали, как водится, Литву нашу вспомнили. Пора на покой. Уложил я старого в его вечное ложе, землицей мягкой присыпал. Наутро спрашиваю: “Как тебе спалось?” - “Ох, худо, - отвечает. - Черви и гады разные жрали меня”. Тогда я для него деревянное ложе, домовину, соорудил. Назавтра отец опять плачет, жалуется: “Не могу так лежать: от комаров да пчел спасу нет”. И решил я по обычаю дедов наших краду огненную сотворить, предать отцово тело огню. Утром опять спрашиваю: ”Ну, как на этот раз?”. Глаза у отца заблестели, обнял он меня, расцеловал и звонко так говорит: “Спасибо тебе, сыне. Сладко я спал. Как младенец в колыбели”.
