Поразмыслив (а как посмотрит на это грозный и непредсказуемый Миндовг?), Далибор все же принял приглашение Войшелка - пошел к княгине. Прислуга проводила его через весь терем в маленькую затемненную молельню. В киоте, возвышавшемся в красном углу за малинового свечения лампадой, он увидел множество икон и иконок в золотых и серебряных окладах. На стене висел триединый образ: посередине - Иисус Христос, по сторонам Богородица с Иоанном Предтечей.
У княгини было болезненно-бледное лицо. Густые темно-русые волосы она прятала под повойником, ибо негоже замужней женщине “светить волосами”. Белый в красную полоску повойник стекал вниз по плечам. На Ганне-Пояте поверх длинного расшитого платья-рубашки была еще одна одёжина, покороче, под золотым поясом, с широкими рукавами. На ногах - украшенные жемчугом изящные сапожки. Княгиня сидела на небольшом орехового дерева диванчике. Рядом стоял Войшелк.
Далибор с низким поклоном сказал:
- Мир тебе и твоему дому, достославная княгиня. Шлет тебе привет Новогородокская земля и сам Новогородок - брат вашей гостеприимной Руты. Много наслышаны мы о твоей щедрости, о твоем чистом сердце и голубиной душе. Прими вот эту золотую гривну, исполненную нашими мастерами.
Он еще раз поклонился, на сложенной белой скатерти протянул Ганне-Пояте массивную - для ношения на шее - гривну, которая, казалось, сама излучала свет. Щеки у княгини зарделись.
- Прими, Василь, - сказала она сыну. Войшелк взял драгоценную вещицу со скатерти, бережно держал ее в потемневших от летнего солнца руках. Только сейчас Далибор заметил, какие у него узкие ладони.
Княгиня пригласила Далибора сесть, и он опустился на низенький мягкий пуф. Она пристально и строго рассматривала юного гостя. Тот в свою очередь изучал ее. Усталое лицо с яркими синими глазами, казалось, было подсвечено изнутри. Предмет отчаянья всех женщин - морщины - тоненькими острыми лучиками сбегались к уголкам глаз. Как ни разглаживают их челядинки ножами из слоновой кости - все тщетно. Время берет свое.
С тех пор, как Ганна стала Поятой и женой кунигаса Миндовга, она жила словно на острове. Ни разу не отпустил ее кунигас съездить в Тверь, навестить родных и подружек. Она прозябала в суровой лесной столице, где неугасимо горят костры в честь Пяркунаса, где нашептывают что-то невразумительное длинноволосые вайделоты, где у всех на устах одно: война, война... Христианка, брошенная в шумное языческое море, она отходила душой только в своей молельне. Сразу после брачного обряда свекровь, молчаливая мать Миндовга, дала невестке спутанный клубок шерстяных ниток: та до рассвета должна была распутать их и перемотать. Ганна-Поята справилась тогда с нелегкой задачей, но и по сей день не избавилась от чувства, что все в ее жизни запутано, скомкано, что до конца дней она обречена нести свой тяжкий крест. Она искренне молилась за Миндовга и его соратников. Да, они были язычниками. А что язычники? Просто дети на этой грешной земле. И все равно, если они не обратят свои души к Христу, их ждут скудельницы - общие могилы, где грешников пожирает огонь. Единственным ее утешением оставался старший сын, любимый Войшелк, или Василь, как называла его она. У сына было два имени, но одна душа, и мать очень хотела, чтобы эта душа приняла ее, православную веру. Нелегко было залучить Войшелка в молельню: то поход, то Товтивил с Эдивидом норовят высадить тараном рутские ворота, то отец, кунигас Миндовг, держит сына при себе. Но когда он приходил - высокий, статный, черноволосый - Ганна-Поята вся вспыхивала от радости и ее бледные щеки заливал румянец умиления. Не зря говорят: “Мужчина краснеет, как рак, женщина краснеет, как мак”. Она усаживала сына рядом с собою, брала его руки в свои и принималась рассказывать про Тверь, про весеннюю Волгу, про величественные церкви над речной кручей. И еще про Афон - Священную гору, давшую приют двум десяткам православных монастырей. Это настоящая страна монахов, - говорила она. Когда-то туда и ногою не смело ступить ни одно существо женского пола. Только для пчел делалось исключение, чтобы не пропадали втуне дары Божьи - нектар и воск. Хвала византийскому императору Алексею Комнину: он открыл женщинам путь на Афон. “Я пошла бы туда, полетела, поползла”, - страстно шептала княгиня и испытующе смотрела на Войшелка. Сын молчал. Но его светлые глаза темнели, в их глубине загорался острый огонек. “Ступай. Пусть тебе снятся хорошие сны”, - отпускала Войшелка Ганна-Поята. В другой же раз она как бы между прочим заводила речь о литовских богах, которым несть числа. Подсмеивалась над верховным богом Дивериксом, над богом-кузнецом Кальвялисом, якобы выковавшим солнце, над хранителем леса и покровителем охотников Медейносом и над заячьим богом... “Подумать только: в Литве даже у зайцев есть свой бог! - пожимала она плечами и уже строго добавляла: - Христос - властелин всего сущего”.
