Далибор вскочил со звериных шкур, служивших ему постелью. Сердце так и рвалось из груди. Над Рутой плыло мягкое утреннее солнце. Звонко били по железным наковальням кузнецы.
Миндовг с Войшелком, сосредоточенные, молчаливые, уже дожидались новогородокского княжича: было договорено, что они начнут день с осмотра города и крепости. Холоп Найден слил Далибору из серебряного рукомойника, поднес белый льняной рушник, и, даже не позавтракав, не взяв ничего на зуб, тот пошел смотреть, как литвины укрепляют стены своей Руты. Чтобы обезопасить себя от наездов-налетов Товтивила с Эдивидом, Миндовг приказал нарастить их, стены, в высоту и кое-где добавить толщины. Сотни койминцев под присмотром дружинников кунигаса катили с лугов и полей многопудовые валуны, валили деревья, рыли песок и глину. Работали почти без роздыха. Лишь когда полуденный зной станет невыносимым, их ненадолго отпустят в тенек, дадут по ломтю хлеба с пластинкой мяса и по кружке холодной воды.
Завидев кунигаса, койминцы сорвали с голов войлочные шапки и соломенные шляпы. Спины их были мокры от пота. Миндовг придирчиво осмотрел своих подданных, бросил:
- Без души работаете. - Обернулся к дружинникам, приказал: - Как пошабашите, отпустите каждому по десять горячих. Ленивые рабы мне не нужны. Шкуру спущу со всех, а Рута будет у меня стоять неприступной скалою.
Набычив голову, быстро зашагал вдоль стены. Койминцы робели даже глянуть ему вслед.
С этого началась жизнь Далибора в Руте. Памятуя отцовский наказ, он ко всему присматривался, все выведывал и выспрашивал. Едва солнце продерет глаза, шел к Войшелку, с которым успел сдружиться, и вместе с литовским княжичем они рыскали верхом по всей округе, удаляясь от Руты верст на двадцать-тридцать. Бывали в общинах вольных земледельцев, называвших себя полянами. Поляне не таились друг от друга, жили открыто. Луга и лес у них были общими, а что до пахотной земли, то она делилась между семьями. Еще на памяти дедов у одной из общин, в которую наведывались княжичи, был свой замок-укрытие с высоким земляным валом. Довмонт со своими нальшанцами сжег ворота, срыл вал. Когда же нальшанцам довелось убираться восвояси, община хотела было восстановить свое разрушенное укрепление, да Миндовг воспротивился, сказал: “Я - ваш замок! За моею спиной будете, как за стеной”. С тех пор платит община, как и другие ей подобные, дань рутскому кунигасу. Каждую осень Миндовг с дружиной пускается в полюдье, по-здешнему - наседис. Община обязана кормить кунигаса и его слуг, для чего поляне собирают по своим дворам складчину-мезляву. Если возникают какие-нибудь недоразумения между соседними общинами, все идут к Миндовгу и тот вершит суд. Внутри же общины право судить принадлежит местному боярину, всецело подвластному кунигасу. Никому не отдает Миндовг ни малейшей толики власти, ибо две лисы в одной норе не живут. Каждого (будь это даже родной сын), кто осмелился бы поднять руку на его достояние и властные права, он готов был стереть с лица земли. И стирал. Однако наступили и для его Руты трудные времена. Все чаще и чаще над ним стали заносить (да только ли заносить!) дубину. Великая смута пошла по Литве. Жгли веси, обращали в руины засеки-схроны, не разбирали, где стар, где млад, - всякого на кол сажали. Когда-то Миндовг совершал набеги на Менск и Слуцек, брал богатый полон в землях русинов. В ту пору повсюду говорили: “Русский раздрай - Литве сущий рай”. Но как возвращается в море из-под неба вода, возвратились кровавые распри на зеленые нивы литовские. В такое лихое время благодать была птицам да червям неприметным, человеку же с его тонкой кожей приходилось ох как туго. Когда ветер дул в сторону Руты, Товтивил с Эдивидом поджигали леса, и черный дым огромными, изрыгающими из себя жар тучами затягивал небо: невмоготу было дышать. Женщины, когда наступал их час, рожали мертвых младенцев. “Забудешь, откуда солнце всходит”, - через послов сулили недруги Миндовгу. Рутский кунигас рубил послам головы, а сам, сжав зубы, муштровал дружину и койминцев, укреплял свой город. А при случае наносил в ответ жестокие, сокрушительные удары.
