Далибор, скрежетнув зубами, оттолкнул его, и вещун летел бы далеко, не окажись у него на пути дуба. А княжич в ярости подцепил сапогом, разбросал головешки из костра. Схватил одну за холодный конец, ткнул ею чуть ли не лицо вещуну.
- Говори, не то глаза выжгу!
- Зачем бы мне было заводить речь о том, чего не знаю - начал Волосач. - У тебя одна жизнь, у меня - другая. Ты, княжич, высокого рода, я - жалкий калека. Ты летаешь под облаками, я ползаю по земле. Что нам делить? Так слушай; ты не сын Изяслава Васильковича. Ты - Миндовгов сын. А мать твоя, верно, княгиня Марья. Так оно и есть. Слушай. Семнадцать солнцеворотов назад я прислужником-вайделотом был у самого Криве-Кривейты в Жемайтии. Сбежал из Новогородка от попов и князя и прибился к ним.
- За каждое слово ты отвечаешь мне головой, - отшвыр. нул головешку в траву Далибор.
- Слушай. Раздрай великий шел тогда повсюду. Из Риги и Мариенбурга жали рыцари, поход за походом. Зола на листьях и на траве лежала в Жемайтии, аки снег. Пруссы бежали за Неман. Ятвязи искали спасения в пущах, живьем зарывались в землю. Аукштайты отсиживались с детьми и женами в своих болотных городах. В Литве резали друг дружку Миндовг и кунигасы Рушковичи. Князь Изяслав сбежал от новогородокских бояр и купцов в Здитов. И дошло тогда до разумных людей: надо, чтоб уцелеть, заодно держаться. Съехались Изяслав с Миндовгом, целовали крест христианский в новогородокской церкви на вечное согласие. А потом и к Криве-Кривейте поехали...
Волосач умолк: собирался с духом.
- Говори! - тряхнул его за плечо княжич.
- Приехали к Криве-Кривейте, и святой вещун, видя, что реки текут уже не синие, а красные, повелел им, Изяславу и Миндовгу, кровной цепью себя сковать, обменяться на три седмицы женами, чтобы те родили им сыновей. Они и поклялись под священным дубом, перед Пяркунасом: так, мол, и поступят. Своими ушами слышал я эту клятву, подкладывая дубовые поленья в костер. Своими глазами я видел, как шли княгини Марья и Поята к белым шатрам, чтобы выйти оттуда через три седмицы. И разъехались князья от святого Знича. И родился ты в Новогородке, а Войшелк - в Руте.
- Войшелк? - переспросил Далибор. - Войшелк.
Вещун сорвал пук травы и обтер взмокшее лицо. То ли от волнения пробил иссохшее тело пот, то ли со страху.
- Ешь землю из-под священного дуба на том, что сказал правду, - требовательно глядя Волосачу в глаза, приказал Далибор.
Не сморгнув, вещун набрал горсть серой лесной земли, единым духом проглотил ее. Съел бы и травинку, что налипла на нижней губе, да не заметил такой мелочи. Далибор смотрел на эту травинку, на лицо Волосача, темное от загара, и не знал, что ему делать. Поднял глаза вверх, увидел сквозь неподвижную листву дуба синие бездонные провалы неба. И надо всем - тишина. Хоть бы кто-нибудь подал голос, хоть бы проскрипел, тернув веткой о ветку, дуб, хоть бы прошелестел в листве ветерок. Но стояла мертвая тишина, а значит, вещун говорил правду. Княжич равнодушно, уже без злости, посмотрел на него и пошел прочь от священного дуба. Отпустив Найдена в Новогородок, сел на коня и тронул поводья. Куда ехал - и сам не знал. В какую-то осиновую чащобу, в еловый сумрак, где понизу все было заткано бледно-зеленой заячьей капустой. Здесь и там лежали громады истлевших деревьев. Иные, поваленные когда-то бурей, висели на плечах у своих соседей, не касаясь земли. Не один солнцеворот, сгибаясь, кряхтя от натуги, держат на себе живые деревья мертвецов. Конь, испуганно всхрапывая, провез Далибора под одной такой аркой, проложил тропу в чаще низкорослых березок, встал перед сочившимся водою болотцем. Княжич, как во сне, спешился, забрел по щиколотки в темно-рыжую, прохладную на глаз воду. В нескольких саженях от него на травяном гнезде сидела розовоклювая утка-кряква. Увидела человека, замерла, свела чуть дрогнувшие веки.
