— Господи, Софи, а я-то думала, если кто кого и обидел, так это ты меня.
— Будь так, я бы тебя уж как-нибудь да разыскала. Сказала бы, что пожалела о нашей ссоре еще сорок лет назад.
— Ты никогда ни о чем не жалела, впервые от тебя такое слышу.
— Разве? Жалею об очень многом. Жалею, что кончаю свои дни в этом заведении. Жалею, что не родила ребенка. Жалею, что наговорила много, чего не следовало, Говарду и не могу взять свои слова назад.
— Я купила его книгу.
— Вот как? Повысила уровень продаж на десять процентов.
— На нее был хороший отзыв в «Таймсе».
— Оставь свое снисхождение при себе. Один короткий абзац. В обзоре шести книг. На рецензию не тянет.
— Тем не менее критику книга понравилась.
— И стихи он похвалил не те. Ранние, еще довоенные. Поздние куда сильнее.
— Они всегда хвалят не то.
— А как насчет моих работ? Что с ними станется?
— У кого они сейчас?
— В основном, на складе. В Йонкерсе[87]. За исключением кое-каких литографий, их пытается продать одна женщина с Брум-стрит[88]. А когда я умру, племянница выберет одну картину для своей гостиной, остальные выкинет. Мои картины ожидает помойка — вот так-то.
— Я хотела бы их посмотреть.
— Да? Чего ради? Когда я думала о том, как ты приедешь, я решила: заставлю ее устроить мне выставку в обмен на дневники. Заключу сделку с моей знаменитой подругой. Такова теперь, так мне говорят, жизнь. Сплошной торг.
— Какой может быть торг? Я посмотрю, что могу сделать.
— Ты знала, что я в любом случае отдам тебе дневники. Журналист этот мне не понравился, уж слишком он угодливый.
— Угодливый — это бы еще ладно, все куда хуже.
— Очень даже может быть. Но он слабак, это видно невооруженным глазом. По-моему, тебе не стоит из-за него беспокоиться.
— А из-за чего, по-твоему, мне стоит беспокоиться?
— Разве ты не счастлива, шейне?
— Конечно, нет.
— Ну хоть самую малость? Быть богатой и знаменитой, что ни говори, приятно. Все тебя обхаживают. Во всяком случае, хоть самую малость, а приятно. Тогда старость не так унизительна.
— Я больше не могу писать, руки скрючило. Мне и застегнуться-то трудно.
— Что ж, я тоже не могу писать, только меня никто не обхаживает. Ты не хочешь признаться, что в этом есть своя приятность, ведь тогда я могу тебе позавидовать, что ли, не так? Ну и прикидываешься, что мы в одном положении — оно спокойнее. А мне хотелось бы понять, каково оно быть в твоем положении, что ты чувствуешь? С годами мне все больше хочется знать, что чувствуют другие люди, а они все меньше делятся со мной. В старости тебе не говорят правды, и это горше всего.
