Однако пятнадцатью месяцами позже ко времени их знакомства с Эрнестом она успела много чего узнать. Уже поняла, что ни мольбы, ни плач, ни угрозы уйти не действуют. Поняла, что не действуют никакие резоны, не действует хитрость, не действует и бешенство. Перестала прятать спиртное, выкинула гомеопатические катышки и витаминные настойки, предположительно помогающие от похмелья. И той зимой к ней наконец пришло прозрение: она поняла, что его пьянство никак не связано с ней.
Он позвал ее посмотреть картину, которую только что закончил, она рассыпалась в похвалах, он слушал ее, ослепительно, торжествующе улыбаясь, но, похоже, не слышал. И тут она поняла: в мастерской ему виделись не так заволокшие ее волны сигаретного дыма, как толпы призраков, причем призраков не тех, кто ушел, а тех, кто придет, — его будущих поклонников. Незнакомая доныне улыбка предназначалась им. И она поняла: чтобы получить то, чего хочет, ей придется принудить и мир поработать на него.
Она возобновила знакомство со своим прежним кругом. Он особо не артачился, таскался за ней на вернисажи в галереях, в Уитни, в МОМА, там, правда, забивался в угол — наблюдал. А на рецензентов, артдилеров и эту, куда более редкую птицу, коллекционеров (их она опознавала по костюму, посадке головы, манере демонстрировать, что они могли бы пойти и куда получше) охотилась она. Она освоила искусство их обхаживать, цитировала французских символистов, высказывала мнения, возмутительные ровно настолько, чтобы позабавить. В былые дни, пытаясь привлечь внимание к своим картинам, она шла напрямик и напролом, жгла взглядом, требовала подойти и посмотреть. Нынче она прибегала к дипломатическим приемам, ранее так ею презираемым, научилась хитроумно и тонко льстить. Прибегала к низким ухищрениям, — когда имеешь дело с пьяницей, волей-неволей их постигаешь.
С Эрнестом однако все сложилось иначе.
К тому времени, когда они с Клеем вошли в галерею, она не видела Эрнеста уже несколько лет, однако узнала сразу. В пору ее подработок официанткой в Виллидже, он особо бесил ее: из всех посетителей он один обращался с ней исключительно как с официанткой. Впрочем, он со всеми обращался как с официантками или как с учениками, которых надо то и дело школить, козлетоном читал художникам бесконечные наставления. Как-то, когда он разглагольствовал о Пикассо: «Скорее все же рисовальщик, чем художник: у него нет подлинной любви к цвету», она, поставив перед ним бутерброд с сыром, сказала, что он — полное говно, но он и бровью не повел.
