— Не ерничай.
— Я пытаюсь понять, почему ты так всполошилась. Его пьянство сейчас уже ни для кого не секрет.
— Просто этот субчик мне не понравился.
— А тебе вообще мало кто нравится. И так было всегда.
— Да ну тебя.
— Это я не в укор.
— Сама не понимаю, с какой стати я тебе про него рассказываю… Он вознамерился написать пухлую претенциозную книжищу, где преподнесет всевозможные пакости под видом прозрений. Я тут почитала другие его книжонки и вычислила его приемчики. Он ухитряется рыться в грязном белье и в то же время делать вид, что он выше этого.
— Раз так, никто из тех, чье мнение для тебя хоть что-то значит, не примет его книжку всерьез.
— Ты же знаешь, это меня не утешает.
— Знаю. Но ничего лучше предложить не могу. Мне что, отказаться встретиться с ним?
— Пожалуй, нет. Просто постарайся запугать его. И не говори ничего лишнего.
— Я нынче мало что помню, разве что его картины. Не мог бы даже в точности сказать, как мы познакомились.
— А я могла бы. Могла бы, и в точности.
— Это потому, что ты мало читаешь.
Познакомились они где-то в 1942 в галерее на окраине, одном из немногих форпостов состоятельности в скудном мире искусства тех дней. Последние десять лет те же четыре сотни человек толклись в «Артистс юнион»[28] на танцульках, митингах против урезания фондов на «Настенную живопись»[29], на вечерах Гуггенхаймовской баронессы[30]. Половину из этих четырех сотен составляли художники, сто пятьдесят из них участвовали в Проекте, при том что треть из них могли в любой момент уволить, а потом снова нанять. К тому времени, когда Белла познакомилась с Клеем, она раньше или позже танцевала, спорила или маршировала с ними со всеми. А в тот период ее жизни — брючки в облипку, красная вырви глаз помада, когда она (после того, как скульптор-белоэмигрант съехал от нее, даже не оставив записки) пала духом, но держала хвост пистолетом, — и переспала не с одним из них.
Вот от чего он ее спас, во всяком случае, поначалу. Внезапно все, кроме него, показались ей незначительными, точно так же, как и споры, теории, политика и даже нескончаемый треп об искусстве, надолго отрывавший ее от мастерской. Ее восторг и его картинами, и жилистыми руками, и рассказами в постели о том, как табун диких лошадей пересекал каньон, мог бы длиться вечно, не войди у него в привычку пропадать по ночам, а едва начнет светать, колошматить в ее дверь, прося впустить. В первый раз, когда, отворив, она увидела, что его мотает по лестничной площадке из стороны в сторону, она сочла, что он не иначе как занемог, поранился, а то и покалечился. Вот как плохо она знала пьяниц.
