Еще кое-что бросилось мне в глаза, когда я начал проводить с Анной больше времени: она производила впечатление несчастливого человека. То, что я поначалу принял в ней за недовольство, было скорее печалью. Однажды я спросил Анну об отце ее дочери; глаза у нее потемнели, и она уклончиво ответила, что он не участвует в жизни девочки. Еще ей, кажется, помогала ее мать – женщина, о которой говорили вполголоса: ее исключили из партии за нелояльность. Иногда мать звонила Анне на работу, и понять, что это именно она, можно было по голосу Анны, которая тут же выходила с телефоном в другой кабинет. По возвращении губы у нее бывали плотно сжаты, и не проходило пяти минут, как она на кого-нибудь срывалась. На днях рождения и подобных праздниках она часто напивалась больше других, становилась слегка занудной и навязчивой. Я не мог понять, то ли у нее проблемы с алкоголем, то ли она просто неважно его переносит.
Когда я ушел из отдела, мы почти перестали пересекаться. Время от времени я видел Анну, когда она ждала поезда в город, всегда в куртке, на вид слишком легкой, с огромными сумками, с зачесанными назад светлыми волосами, и вокруг нее всегда гулял ветер, она вечно оказывалась на сквозняке. Я никогда не показывал, что узнал ее. После того как я сбежал из ее проекта, между нами возникло напряжение; по правде говоря, мне не надо было встревать даже в его обсуждение. С моей стороны это был просчет. Когда Анна отловила меня в коридоре и стала рассказывать о проекте, я подумал: наш начальник решил избавиться от Анны, не иначе. Потому что проект был безнадежен. Самоубийственное задание без бюджета и без разумной цели. Бесконечные расчеты и море удушающей бумажной работы. Любой человек, обладающий хоть каплей профессиональной гордости, отверг бы его как нереалистичный. За исключением, как оказалось, одного. Проект лег на рабочий стол Анны. Когда она за чашкой кофе в столовой для сотрудников перечисляла возможные проблемы, причем ее руки методично рвали салфетку, так что под конец на буром пластмассовом подносе перед ней осталась только снежная горка, глаза у нее горели, словно у пятилетки, которую в первый раз сводили на елку.
– Ты, конечно, понимаешь, что, скорее всего, все пойдет к чертям? – спросила она, улыбаясь до ушей. В такие минуты Анна выглядела примечательно. Иногда она казалась мрачноватой или неприятной, как старый памятник Ярлу Биргеру[5], но когда воодушевлялась, то чудесным образом расцветала. Сидя рядом с ней и слушая, как она планирует великие дела, я словно ненадолго становился ребенком, играющим в какую-то фантастическую игру: казалось, что случиться может что угодно, что все возможно. Противиться ее энтузиазму было невозможно, и я не останавливал ее, хотя уже там, в столовой, знал, что планы, которые она строила за нас обоих, так и останутся всего лишь планами. Когда на станции мы, тепло простившись, разошлись каждый к своей электричке, я почувствовал себя скверно и в тот же вечер отправил ей электронное письмо, в котором сказал то, что следовало сказать с самого начала: что я не намерен участвовать в нереалистичных проектах без ресурсов. Разумеется, я выразился не настолько прямо, я нашел приемлемый предлог, объявив себя недостаточно компетентным, что было неправдой, но Анна этого знать не могла. Я полагал, что ей все-таки будет не так обидно, чем если я скажу все как есть. Как бы то ни было, сообщение явно до нее дошло, потому что она больше не пыталась связаться со мной, и попало в цель. Анна как будто потеряла ко мне интерес. Она по-прежнему любезно болтала со мной возле кофейного автомата, но широких улыбок больше не было. Теперь она держала меня на вежливой дистанции. Вероятно, Анна разочаровалась во мне, потому что я не захотел участвовать в ее деле, и хотя я знал, что принял правильное решение, из-за ее переменившегося отношения я чувствовал себя неуютно. Поэтому, получив рабочее предложение из корпуса F, я с понятным облегчением перебрался туда из старого отдела.
