Вторым поднялся мужчина, ровесник Франциски Шееле. На нем была продуманно дорогая, свободного стиля одежда: яркие кроссовки, кепка, импортные джинсы и что-то вроде стеганого жилета; он походил на принца-консорта из старой Западной Европы. Его лицо тоже показалось мне знакомым, хотя опознать его я не смогла. Я предположила, что он из руководства какой-нибудь крупной торговой компании – я как будто видела его фотографии на розоватых экономических вкладках в ежедневных газетах.
Третьим оказался пожилой, лет семидесяти, мужчина; помню, я удивилась – что за должность такая, если для нее рассматривают кандидатуру пенсионера, который едва может подняться по лестнице. Но когда он, здороваясь, протянул руку для пожатия, то показался мне юношей в теле старика. Белые волосы и морщинистое лицо были гораздо больше отягощены годами, чем его взгляд – любопытный и ясный. Взгляд мальчишки. А у меня, успела я подумать, в точности наоборот. Через мои глазные впадины на мир смотрела старуха.
Потом появилась еще одна женщина – я определила ее как свою ровесницу. Она взбиралась по лестнице без труда, движения ее рук были точны и уверенны. Аккуратная, чистая, ботинки на низком каблуке, практичная короткая стрижка. Я предположила, что она какая-нибудь начальница в администрации – не слишком высокого ранга, но и не слишком низкого. И в тот момент, когда я здоровалась с ней, последние ступеньки преодолел седьмой и последний участник эксперимента. У меня перехватило дыхание.
Это был Генри.
Я заметил Анну Франсис задолго до того, как она обратила внимание на меня. Думаю, с ней часто случается, что другие замечают ее раньше, чем она их. Некоторые люди как будто сделаны из материала более высокой концентрации, чем остальные. Когда они входят в помещение, не смотреть на них невозможно. Анна врывалась на рабочее место так, словно вечно опаздывала и всю дорогу бежала. Рылась ли она в своей огромной сумке или куталась в какую-нибудь куртку или шарф, Анна всегда казалась погруженной в свои мысли. Она размашисто шагала по коридору, и казалось, что остальные движутся куда медленнее. Она всегда казалась по дороге куда-то, шла ли она на утреннее совещание, к кофейному автомату или в туалет. Ее рабочий стол был крепостью из документов, папок, отчетов и стаканчиков с остатками кофе, в большей или меньшей степени поросшим плесенью. Сама она сидела среди всего этого, словно хотела забаррикадироваться от остальных сотрудников. Голос у Анны был резкий и пронзительный, и все в отделе ее знали, но не слишком любили. Хотя Анну считали хорошим работником, про нее шли слухи, что с ней трудно. Многих раздражало, например, что она вечно задает кучу въедливых вопросов на совещаниях, особенно когда совещание уже заканчивается и люди начинают со скрежетом двигать стулья. Казалось, что она просто не может не подвергать все сомнению, независимо от того, насколько это уместно в данный момент. Выносить Анну стало еще труднее, когда к нам прислали нового начальника – молодого, неуверенного, занятого собой и своей карьерой и явно не слишком интересовавшегося нашими разработками. Разумным было бы надеть маску и подыграть ему, но Анна не делала тайны из того, что считает его идиотом. По отделу пошли слухи, что она сама метила в начальственное кресло, но его не получила, хотя и была более компетентной. Правда это или нет, но совещания отдела теперь все больше напоминали неофициальные заседания суда, где Анна выступала самоназначенным прокурором и судьей. С каким-то самодовольством она чуть не под лупой рассматривала каждое предложение, с которым выступал наш шеф. Она словно всерьез верила, что единственная видит его насквозь, словно ей не приходило в голову, что
