— Это ты меня сделал б…, — почти радостно закричала Миледи и некрасиво скривилась, и губы ее сделались как набухший водою гриб, раздвоенный проползшею улиткой. — До тебя я была девочкой, а ты меня сделал потаскухой, ты заставил меня спать в гробу! Дрянь паршивая, паразит. — Голос ее чуть упал. — Мы не спелись с тобою, Ротман, у нас разные голоса. Я ошиблась. У тебя фальшивый бас, ты постоянно пускаешь петуха, потому что ты на самом деле тряпка, у тебя бабье сопрано, у тебя бабье сердце… Тебе больно? Так ударь меня, у тебя пудовые кулаки, размажь меня по стенке…
— Зачем ты так, Миля? — жалобно спросил Иван. Не хватало лишь пустить слезу. Он почувствовал, как действительно слаб нутром, как робок, и сомнения, будто верижные цепи, туго опутали по рукам и ногам. Его пугало, что так нестерпимо злобно кричит жена и о ее ненависти к мужу, о нестроении в семье уже оповещена вся Слобода. В кухне было тихо, там насторожились старики, ловят сейчас каждое слово, и, конечно, они на стороне дочери и во всем разладе винят зятя. Иван вовсе занизил голос и с невольной укоризною спросил: — Может, все обойдется? Ты зря себя рвешь. Жена для мужа что храм непокровен. Долго ли горшок разбить? Раз — и черепки. А после склей…
— Нет, я решила окончательно. Уйду я от тебя, Ваня. Я не подстилка. Ты живешь для себя, а я только для твоей постели. Ты меня не видишь и не слышишь, будто в жмурки с тобой играю. Аукаюсь, вроде возле ты, руками поймать хочу, хвать — а одна пустота. Все как-то постыло, немило, безлюбовно. Не любишь ты меня, не жалеешь и понять не хочешь. Ведь я живая, я вся на одном нерве, и он вопит: любить хочу. Годы-то уходят.
Пока Миледи утверждала окончательный приговор, в голосе ее проявилась внезапная виноватость, словно внутри что-то рассохлось и, как в трещину, утекала вся ее сила; и хотя верила женщина, что так все и будет, но правота слов с каждым мгновением усыхала, будто их лишали кореньев и они скоро увядали, еще не успев расцвесть. Два похожих человека случайно столкнулись на росстани, и эта одинаковость в натурах не давала прочности их семейной связке. Всяк хотел верховодить, никоторый не хотел быть подкаблучником, но когда случай подталкивал до главенства в коренном деле, то каждый вдруг отступал от старшинства и затаивался в тени.
— Ну и уходи, — с видимым облегчением откликнулся Ротман, словно давно дожидался этого признания. — Держать не буду. Если не любишь, так зачем мучиться? Не собака же на цепи, верно? Разойдемся, как в море корабли. Ложек нам не делить и горшков не бить. Хлебнули сливок с кринки, а они горькие. Иль корова дурная, иль молоко перестояло, — сказал с обидою, жестко, стараясь выказать мужество. Но внутри ойкнуло и заныло, будто там обдали крутым кипятком. Ротман подошел к окну, застив Миледи свет, вдруг потряс головою и вздохнул. — Пожалуй, нам лучше разойтись. Зачем мучить друг друга? Ты натура тонкая, я же дундук, мясо на вертеле. Жарюсь, с боку на бок крутит жизнь, и везде мне неуютно. Тебе нужен надежный человек, а я временный на этом свете.
