Воскресенский
Хозяин нашего сарая уехал, когда начался обстрел, а до отъезда жил он в подвале. Вздумал я поискать там окурков и нашел несколько, свернул из них одну папиросу, и стали мы ее курить с товарищами, вчетвером одну. Нашел я и полфунта масла, и, когда нам снова выдали муку, оно очень пригодилось для лепешек. Но лепешки ели мы всего два раза, а все остальное время ели жженый ячмень.
Поставишь чай без чая — одну воду, заглянешь в ранец — сахар давно вышел — и станешь одну воду пить. Потом подумаешь про трубку — теперь бы славно покурить, в кисет заглянешь — нет и табаку…
Нецветаев, Нечужанин
Мы подобрали все окурки по хатам, по путям и на станции и выкурили. Пойдешь в другую роту, окружат тебя человек десять, а то больше, спрашивают: «Нет ли закурить?» «Нет» — отвечаешь. «Неделю уже не курил, — говорю им, — оттого и слабею». Не верят, обыщут, ничего не найдут и отходят — не интересен ты им. Вот был бы табак, другое бы дело, пошел бы разговор бойчее. «Хотя хлеба нет, так табаку бы!» — говорят и замолчат… Нет табака, и все! Ходишь сердитый, пока на станции где-нибудь в углу не найдешь окурка, а то и несколько, и тогда свернешь папироску и возвращаешься с радостным лицом, как будто побывал на табачной плантации.
Пойдешь к товарищам, дашь докурить и спросишь:
«О чем речи-то плывут у вас?» «Вот, — отвечают, — табаку нет, хлеба не везут». Стало быть попрежнему все тот же разговор.
Воскресенский
Когда мы лежали в цепи, я полез выше собирать окурки. В этот момент пролетел снаряд и оторвал полшпалы. Мимо моей головы как турнет! Землей меня так и засыпало и оглушило.
Плохо, плохо было стоять на Сиваше — и холодно, и голодно, и враг покоя не дает. Но вспомнишь, что Колчак у нас выделывал и как буржуи народ мучили, подумаешь про это и скажешь: «А все-таки добьемся мы свободы!»
Сидели мы в нашей халупе, как в тюрьме. Даже за водой для чая днем сходить нельзя было, так часто падали снаряды. Идешь, когда совсем стемнеет. Принесешь воды, согреешь, а хлеба нет, раньше иногда муку хоть выдавали, а потом и ее не стало. Решил я достать конины… Пошел уже в сумерки по задворкам, вижу, лежит конь загнанный. Я ударил топором его по ляжке и разрубил ее. И заметил меня в это время наш врач и закричал: «Что ты делаешь, товарищ, ведь эта лошадь давно сдохла». «Нет, — отвечаю, — посмотри, сколько крови, видишь ее снарядом ударило по заду». А он говорит мне: «Нет, товарищ, напрасно вы хотите обмануть меня, это вы разрубили ее топором», и тотчас позвал красноармейцев и велел оттащить лошадь подальше. Но ночью мы опять ее нашли и съели.
