Объявлять, что будет дальше, сегодня не моя обязанность. Александр Петрович, вам решать. Когда эта капелла прячущаяся, а когда вы с Игорем. А может быть, пока…
Я только единственно что хочу сказать по поводу того, чем, каким образом заключится наш вечер. Дело в том, что Александр Петрович Жуков, чье имя здесь непрестанно склоняется каждый год, он, вообще говоря, занимается совершенно другими вещами, чем те, которые делает здесь. А именно – я, если позволите, по своему разумению скажу, чем вы занимаетесь. Он геофизик, в принципе, к вам можете подойти и сказать: «Я хочу, чтобы вы, чтобы ваша компания мне описала кубический километр земли, которая вот в этом болотце, например. Все, что в ней есть, в этой земле». Если у заказывающего есть чем заплатить за такую работу, Жуков велит привезти сюда приборы, похимичит и ответит: в этой земле находится то-то и то-то. То есть он будто бы устремлен туда, да? Но когда он берет в руки гитару и поет, он устремлен отнюдь не туда. Отнюдь не туда направлен и его партнер Игорь Хомич.
Последнее, что про Берлина хочу сказать. Насчет того, как он говорит. Он как-то раз был приглашен в Гарвард читать лекцию перед ведущими славистами Америки. Начал, и через пять минут поднялась с места крайне уважаемая славистка и сказала: «Сэр Исайя, мы знаем русский язык, но, по-видимому, не в такой степени. Мы не понимаем, что вы говорите. Вы не могли бы говорить помедленнее?» Он сказал – ошарашенно: «Позвольте, но я говорю по-английски».
А сейчас послушаем о Гитовиче. Писателя Александра Рубашкина. По крайней мере, три минуты нам обещаны.
Александр Рубашкин: Я буду говорить по-русски, надеюсь, что вы меня поймете. Я хотел бы сначала сказать о том, что я был редактором в издательстве «Советский писатель» в начале 60-х годов, и в 63-м году на заседании нашей небольшой редакции я сказал в присутствии еще живых сегодня людей, поэтому я могу сказать это сейчас, что если мы не выпустим при жизни книгу Анны Андреевны Ахматовой, то это будет позором для нас. Мы приняли это решение.
Конечно, не из-за нас вышла книжка. Изменилось время, и поэтому она могла выйти. Но тем не менее было и это. И еще, помимо того, что я скажу о Гитовиче, хочу упомянуть о том, что недавно я Нине Ивановне Поповой, заведующей ахматовским музеем, рассказывал о том, как относились к Ахматовой в начале 20-х годов люди, далекие, казалось бы, от Серебряного века, и как она влияла на людей. Я имею в виду записки прозаика Геннадия Фиша, который был комсомольцем ретивым и т. д., и он написал в своем дневнике вещи, которые мало кто знает. Он написал: «Сейчас прочел «Anno Domini» Ахматовой, какая замечательная книга. Ахматова большой, невероятно большой поэт и как-то странно, когда ее встречаешь на улицах: стройная, строгая, проходит она и, кажется, принадлежит не нам, но ушедшим прошлым дням. Но ведь она еще не старая, 35 лет. Люблю я Ахматову». И потом он же писал стихи: «Сохранить бы в памяти дольше / Облик ее чеканный, / Я на званом балу не больше, / Как гость незваный». Геннадий Фиш перестал писать стихи, потому что он понял, что ничего похожего на Ахматову он написать не может, и он говорил, что у меня можно все переставить, выкинуть, вставить, а у нее нельзя ни одного слова и ни одного слога. И вот поэтому я думаю, что нам еще предстоит говорить об окружении Ахматовой и о людях, которые писали и вспоминали о ней.
