) … и не шел за нею. А он ее спрашивает: «Анна Андреевна, ну как вы могли быть уверены, что он идет именно за вами? Мало ли куда по улице может идти человек». Она ему говорит: «Когда за вами пойдут, то вы будете понимать». И это правда. Конечно, она была очень травмирована, и она иногда думала зря. Но думала в правильном направлении. Когда никто не верил вот в эти вот потолки, она понимала. Она «Реквием» не записывала до 62-го года. До 62-го года, написав его между 35-м и 40-м. Его только знали наизусть семь человек. И она. И вот так это было спасено.
Исайя Берлин. Когда она приехала в Оксфорд, она мне рассказала эту историю о том, что Сталин страшно рассердился. О моем визите к ней в 45-м… Как она знала, я не знаю. Когда Сталин сказал: «Так! Наша монахиня теперь с иностранными агентами встречается». Вот что. Она сказала: «Ну послушайте: мы с вами начали холодную войну». Я хотел ее убедить. «Я серьезно говорю, это не шутка». Я сказал: «Послушайте, мы страшно важные люди. Вы и я – конечно. Но начать войну такую мы, может быть, не способны». «Нет! Вы не правы! Никогда не знаете, с каких начал… (начинается. – А. Н.) Он был все-таки не совсем нормальный человек, старик был немножко сумасшедший». Все может быть. И потом она сказала: «Сталин был очень зол за это». И поэтому, я думаю, она считает, что сослали опять ее сына. Она мне сказала, что когда я уехал из Ленинграда, в тот же день пришли люди и поставили микрофоны в ее потолок. Не для того, чтобы слышать, а для того, чтобы испугать. Это не секрет, это было открыто сделано. Это вполне возможно, может быть и так. А потом я чувствовал себя виновным.
Анна Ахматова:
Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином,
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):
Ни сына страшные глаза —
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук —
Слова последних утешений.
Анатолий Найман: Я виноват перед Павлом, мы условились, что я скажу, почему сегодня все время идет разговор о «Реквиеме». А я забыл. «Реквием» – все-таки это заупокойная служба, а когда человек умирает, то даже мы, в этом саду, в этом леске собирающиеся на день ее рождения, все равно отслуживаем некий мемориальный обряд. Думаю, в этом причина, почему сознательно или бессознательно речь, раз зайдя о «Реквиеме», постоянно на него сворачивает.
