– А это вы можете описать?
И я сказала:
– Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.
7-е. Приговор.
И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.
А не то… Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.
Запись голоса Лидии Чуковской:
Он не хотел допустить, чтобы чье бы то ни было слово вызывало его из всемогущего небытия. Он был рядом, рукой подать, а в то же время его как бы и не было. В очередях женщины стояли молча или шепчась, употребляли неопределенные формы речи: «пришли», «взяли». Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из «Реквиема» тоже шепотом. Внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш. Потом громко произносила что-нибудь светское: «Хотите чаю?» или «Вы очень загорели». Потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив их наизусть, молча возвращала ей. «Нынче такая ранняя осень», – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был обряд: руки, спички, пепельница. Обряд прекрасный и горестный. С каждым днем, с каждым месяцем мои обрывочные записи становились все в меньшей степени воспроизведением моей собственной жизни, превращаясь в эпизоды из жизни Анны Ахматовой. Среди окружавшего меня призрачного, фантастического, смутного мира она одна казалась мне не сном, а явью, хотя она в это время и писала о призраках. Она была несомненна, достоверна, среди всех колеблющихся недостоверностей. К 40-му году записей о себе я уже не делала почти никогда, об Анне же Андреевне писала все чаще и чаще. О ней тянуло писать. Потому что сама она, ее слова и поступки, ее голова, плечи и движения рук обладали той завершенностью, какая обычно принадлежит в этом мире одним лишь великим произведениям искусства. Судьба Ахматовой, нечто большее, чем даже ее собственная личность, лепила тогда у меня на глазах из этой знаменитой, заброшенной, сильной и сложной женщины изваяние скорби, сиротства, гордости, мужества.
Павел Крючков: Вы, наверное, расслышали, что на заднем фоне этой записи звучит какая-то непонятная музыка, какое-то непонятное пение. Эта запись была сделана совершенно случайно в зале, человеком, которого уже нет, Сергеем Филипповым, мне хочется произнести это имя. И это чудо просто, что голос Лидии Чуковской сохранился для нас.
