Я сел на колоду, рядом со мной холодно сверкал всаженный в дерево топор. Я сидел, смотрел, как покачивается в воздухе огромная масса тканей, и вдруг увидел отца — он лежал в снегу и защищался от мухи. Пронеслась коса, сверкая своей венгерской сталью, потом женщина повесила на воздух полотнище и закрыла от меня и отца, и косу. Откуда-то сбоку, гремя замерзшим бельем, появился Отченаш, он спрашивал: «Петуха моего никто не видел?» Женщина и перед ним бросила полотнище — просто подкинула его высоко в воздух, Отченаш не нашел просвета и потерялся в лабиринте развешанного белья. Ночь начала белеть. Женщина в сером продолжала методично работать, теперь она подкидывала большие полотнища высоко в воздух, так что они располагались в два и в три этажа, я понял, что меня со всех сторон огораживают этой замерзшей звенящей тканью или, еще вернее, я понял, что у меня галлюцинации.
Неожиданно передо мной встала женщина в своем сером широком одеянии, таз в ее руках, слава богу, был пуст. «Она тебя не высчитывает, — тихо сказала женщина и показала на лисицу. — Зачем ей тебя высчитывать?» — добавила она еще тише и ехидно усмехнулась. «Марш отсюда!» — крикнул я женщине и потянулся к топору. Она посмотрела на меня злобно, глаза у нее стали волчьи. Ударяя рукой по развешанному белью, она пошла к дому, и белье отзывалось болезненным, хрупким звуком, пронзавшим мне душу. Я хмуро следил за ней, пока она не поднялась по лесенке, неженственная, серая и злобная, и с силой не захлопнула за собой дверь. Щеколда еще долго раскачивалась и била по двери…
Эта женщина постоянно следует за мной по пятам, сейчас я постараюсь объяснить, когда и где она появляется. Она появляется не всегда, бывает, что я не вижу ее по многу дней. Чаще всего я замечаю ее силуэт под вечер, когда в мою комнату падают косые лучи солнца. Что-то печальное прокрадывается тогда в мою комнату, свет становится рассеянным, словно бы запыленным. Я подолгу могу сидеть за столом, думать о чем-нибудь или кропать что-то в своей тетрадке и тогда замечаю, как в комнате возникает силуэт этой неженственной, одетой в серое женщины. Сначала я вижу, как она проходит перед очагом, силуэт ее вырисовывается на фоне огня. Потом я вижу, что она уже на огороде и смотрит на меня оттуда. Я стою у открытого окна, ковыряю ногтем подоконник, если кто глянет на этот подоконник, наверное, удивится, что это за зверь царапал его когтями. Иногда я слышу, как она шебаршит, точно крыса, в мастерской под моей комнатой, и если я спускаюсь и открываю дверь, то вижу, как она удаляется, лавируя между опрокинутыми кадками и бочками, которые мой отец не успел доделать. Вечером я иногда слышу, как она почти бесшумно, кошачьим шагом, ходит по чердаку. Однажды я видел ее утонувшей в медном ведерке с водой, она смотрела на меня из воды не мигая, и глаза ее недружелюбно поблескивали. Когда я пишу, я часто чувствую, что она стоит у меня за спиной, глядя через мое плечо на написанное, и почти ощущаю ее дыхание, но, стоит мне в раздражении обернуться, я замечаю лишь, как ее пренебрежительная улыбка тает вместе с ней и исчезает. По многу дней она не появляется вообще, но я знаю, что она витает вокруг, серая и неженственная. Я спрашиваю себя, не начинаю ли я к ней привыкать, не становлюсь ли неспокоен, когда рядом со мной только плешивый Лишко, добродушный и приветливый. Я гоню ее, когда она появляется, и тревожусь, если долго ее не вижу. Это какая-то моя мысль, которая непрестанно меня преследует, напоминает о себе, тащится за мной по пятам или внезапно пропадает. Она навязчива, недружелюбна, обидчива, порой бросает на меня злобные взгляды и всюду сует нос, словно старая ведьма. Иногда я думаю, что, когда я пишу за столом, она может подбросить мне на стол жабу. В город она за мной не тащится, не появляется ни на маслобойне, ни когда я иду к учителю Апостолову пилить дрова, или взять у него книгу, или составить ему компанию во время его прогулок. Она поджидает меня только здесь, в деревне, дома.
