Зверь передо мной поблескивал и пульсировал, и я уже был уверен, что стал объектом наблюдения со стороны электронного животного. Оно меня обработало, обобщило информацию в своей механической памяти и, вероятно, теперь обрабатывало другие предметы вокруг: собаку, навес, дом, другие дома, всю деревню, не упуская даже вылетающие из труб хлопья сажи, фиксируя и унылого, почти обугленного морозом волка на реке; или, другими словами, хищник просеивал сквозь свою механическую память весь окружающий материальный мир.
Я не люблю фантастику, редко читаю всякие фантастические истории. В них обычно действуют посланцы других цивилизаций, а я не верю в другие цивилизации. Даже если допустить, что они существуют, вряд ли такая цивилизация пошлет механическую рыжую лисицу, чтобы она носилась в зимней ночи, как Галлеева комета, уговаривала волка ловить рыбу кувшином, обольщала его с помощью петуха, унесенного из курятника Отченаша, и после этого запечатлевала в своей механической памяти озадаченного Левшонка, его сухой кашель, плешивую собаку Илию, а также блеянье овец в кошаре у Опекуна, механика паровой лесопилки или умолкшую, скованную льдом водяную сукновальню.
Лисица была существом, не зависящим от меня, а я — существом, не зависящим от нее. Я пошел по двору обратно, поглядывая на лисицу через плечо, она все еще стояла на тропинке, только теперь она торопливо рыла передними лапами снег, словно мышковала. Я вспомнил, что днем я слушал по радио концерт ангажированной песни. Эстрадные певицы пели о революции, поднимали знамена и стреляли, они призывали меня в свои ряды во имя революции и прогресса, но я остался безучастен к их призывам, потому что мне показалось нелепым объединяться с этими девицами в мини-юбках. Я видел их по телевизору, вместе с Апостоловым слушал их политические призывы; мой учитель, слушая их, вздыхал и приговаривал: «Боже, спаси Болгарию!» Теперь я отдаю себе отчет в том, что ангажированная песня — это существо, не зависящее от меня, как и я — существо, не зависящее от нее… «И все-таки за тобой, Левшонок, наблюдают!» — резануло меня.
В ту же минуту из дома вышла женщина с тазом в руках. Она была одета во все серое, рукава засучены, с мокрых локтей стекала мыльная пена. Не успела женщина сойти по ступенькам, как мыльная пена замерзла и оледенела на ее руках. Она спустилась во двор и стала развешивать белье на протянутой через двор проволоке. Несмотря на мороз, она не спешила, встряхивала каждую вещь по отдельности, и, в то время как она закидывала ее на проволоку, ткань успевала замерзнуть и остекленеть на морозе. Погода была тихая, безветренная, и женщина ничего не закрепляла прищепками. Она работала хоть и не быстро, но споро, весь двор заполнила замерзшим бельем, и когда она проходила по двору, чтобы взять из таза следующую вещь, она задевала окоченевшие ткани, и они звенели. Она все развешивала и развешивала свое белье, перешла на улицу, подкидывала белье просто в воздухе и оно повисало там, тут же замерзая. Женщина уходила от меня и от лисицы все дальше — серая, бесцветная, тощая, в широком сером одеянии; в ней не ощущалось ни капли женственности.
