«Но так вышло, что означенный синяк, – вступает воображаемый Обвинитель, – на голове непогрешимого Данилы Дмитриевича. Что вы на это скажете, уважаемая?»
Анна скажет на это, что и Вадиму Завоевателю досталось. А уж о ней и речи не идет. И еще скажет о вопиющей несправедливости суда, который даже не рассматривает опасность, исходящую от гневливого, невоздержанного, пьющего… и так далее. Бремя этой опасности она честно несла все эти годы, и вот теперь, когда попросила о помощи, она же и оказалась виноватой. Но даже сам Вадик, когда бури улеглись, признал ее правоту. Даже Варвара, в общем-то добрая тетка, давно все забыла и зовет ее в гости на блины. Так почему же неловкая Анна не реабилитирована до сих пор в сумбуре собственного сознания?
Потому что Данила Дмитриевич не любит, когда аорты рвутся в непосредственной близости от него. Вот порвала бы Анна сама, без него, в одиночку, получила бы пару ласковых – ей же не привыкать! – совершила бы парочку Геракловых подвигов, а потом бы и звала Данилушку-мастера за накрытый стол. А то столько беспокойств доставила его родным и близким!
Между прочим, родные и близкие Данилы – очень милые люди. Они все поняли правильно. Но об этом Анна узнала позже, когда уже получила удар по нервам и необратимые изменения в самоидентификации. О, какие неуместные для исповеди слова! Править приходилось много, и трудов своих стало жалко. Рецептура эксперимента нарушилась бесповоротно. И раз пошла такая пьянка, финал сценария изменился в корне. Во-первых, написанное было сброшено не в могучий Терек, а за неимением его в Москву-реку, пресытившуюся страдальцами насмешливую речку. Во-вторых, второй экземпляр повествования, условно названного «Дни, когда все было против меня», Анна отнесла досточтимому Чудотворцу. Прямо как соискатель научной степени отсылает копию диссертации в Высшую аттестационную комиссию. Николай был примерно тех масштабов для мятущейся души. И среагировал отменно!
– Я предполагал, что так и будет, – кивнул он буднично, пресекая все экивоки и объяснительные преамбулы. – А чего еще ждать от писателя. Он и свою речь перед казнью умудрится отослать в издательство. Ну что ж, буду читать вас, Анна…
Прочитал и напечатал. Своевременно утешил после отказа госпожи Смагиной. Хотя стоит ли припоминать ей отказ, если она тоже из благодетелей и, значит, в светлом списке…
Пора бы наконец и Смагину описать правдивым словом. Вадим ей позвонил без всяких рекомендаций и был необычен в своем порыве. Мало кто из мужей будет просить редактора за никому не известную жену. И на месте Любови Грантовны другие бы съехидничали: мол, а жена сама где? В коме? В Коми? В Эмиратах? Или, быть может, в более отдаленных местах? Но разговор пошел совсем по другой колее, в чем заслуга обеих составляющих – и дочери загадочного капитана Гранта, и напористого Вадюши, который отвечал на вопросы без околичностей. Смело и вальяжно, словно только и делал, что пристраивал романы своих и чужих жен в разные издательства. Уверенным и вместе с тем уважительным напором он достигал главного – с ним соглашались, даже если поначалу не слишком доверяли. Своим появлением он, видимо, обещал власть имущим смутные приключения. Он мог внушить стойкую симпатию и участковой терапевтше с одышкой, и успешному предпринимателю спортивного телосложения. Анна, грешным делом, досадовала: видели бы они этого чинного малого во время весеннего обострения! Извечная зависть первого к последнему, выстрадавшего к незаслужившему. Даже когда завидующему на руку такая прыть, все равно чужая удача изумляет и коробит, если она необъяснима моральным кодексом. Но разве дано знать смертным в полной мере, кто истинно достоин земных радостей, а кто обойдется и неземным блаженством…
